Алексей Корепанов - Станция Солярис

Я видел, что она сразу поверила мне. И ведь на этот раз я действительно не лгал.

– Святое слово? – задохнувшись, прошептала она. Ее губа уже не кровоточила, на ней не осталось и следа от ранки, только подбородок был испачкан кровью. Ее плоть была неуязвимой и бессмертной.

– Да, – кивнул я.

– Но почему – я?.. Почему он сделал это именно со мной? Или… и ты?..

– Нет. – Я опустил глаза. – Почему именно ты – не знаю. Его эамыслы и побуждения нам неведомы. Нужны новые эксперименты – возможно, мы все-таки добьемся Контакта. Сегодня мы со Снаутом сделаем еще одну попытку. Ручаться нельзя, но…

– Я тоже опасна? – перебила она меня. – Как те, в «городе»? Меня опасно пускать на Землю? Я ведь уже была раньше на той Станции, да?

Только не помню… Да, Крис?

– Нет, – честно ответил я. – Ты там раньше никогда не была. У тебя другое.

– Что? Что, Крис?!

– Пытаемся разобраться.

Неподалеку раздался какой-то шорох. Я повернул голову и увидел Снаута. Он, открыв дверь, стоял на пороге своей комнаты и смотрел на нас.

– А вот и Снаут, – сказал я, поднимаясь. – Очень кстати. Вставай, Хари. Сейчас мы пойдем в лабораторию и немного поработаем.

Я протянул ей руку. Она вытерла слезы рукавом халата и, словно не заметив моего движения, поднялась сама. Снаут продолжал стоять на том же месте. Вид у него был весьма угрюмый. Я, наверняка, выглядел не лучше.

– Ты мне поможешь, Снаут? – спросил я, подойдя к нему. – Мне одному не справиться.

Он изумленно воззрился на меня – в его глазах я заметил что-то похожее на ужас, – потом бросил взгляд на Хари.

– Ты… ты просишь – меня? Ты хочешь, чтобы я тебе… помог?

Я наконец сообразил, как он истолковал мои слова, и торопливо сказал:

– Я имею в виду энцефалограмму, мою новую энцефалограмму.

– Ах, это? – его взгляд вновь стал просто хмурым. – Ты намерен заняться этим прямо сейчас?

Кажется, подобные вопросы я от него уже слышал.

– А зачем откладывать? «Карпэ диэм» – советовал еще Гораций.

– И что бы это значило? – хмуро осведомился кибернетик.

– «Срывай день». То бишь торопись сделать дело.

– Ах, Гора-аций, – протянул Снаут и покивал. Настроение у него было явно сродни моему и Хари. – Это не он ли, случайно, говорил насчет того, что нет никакой пользы трудиться на ветер?

– Не он. Экклезиаст, – ответил я сквозь зубы. – Кстати, тот же Экклезиаст, насколько я помню, считал, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами его.

– Но он же говорил: что пользы работающему от того, над чем он трудится? – с мрачной усмешкой возразил Снаут. Библию, как оказалось, он знал не хуже меня.

– Значит, не желаешь?

Снаут поскреб подбородок, покрытый обильной седоватой щетиной, и неожиданно спросил:

– Ты никогда не думал о том, что все, что ни делается – делается к худшему? Не замечал такую закономерность? Это если уж тебя так тянет на цитаты.

– Откуда же эта? – терпеливо спросил я.

– Отсюда, – Снаут постучал пальцем по виску. – У нее есть и продолжение: а все, что не делается, – он выделил голосом это «не», – хотя тоже не ведет к лучшему, но, по крайней мере, оттягивает наступление худшего.

– Не желаешь? – повторил я.

Вероятно, Снаут заметил в моих глазах что-то такое…

– Хорошо, – помолчав, сказал он. – Только впредь попрошу не устраивать громких ссор у меня под дверью. Хотя, конечно… – он не договорил, но я, кажется, понял, какой еще афоризм чуть не сорвался у него с языка: «милые ссорятся – только тешатся»…

Он бы очень рисковал, если бы сказал это вслух. Даже при том, что я всегда считал себя миролюбивым и уравновешенным человеком.

Не произнеся больше ни слова, мы направились к лаборатории – Снаут впереди, слегка приволакивая ноги, словно он брел по поверхности планеты с повышенной гравитацией, а я и Хари за ним следом. Я старался как-то собраться, настроиться на нужные мысли, попасть в русло и обдумать то, что я намеревался поведать океану. Однако это у меня не очень получалось. В голове намертво засело совсем другое. И вновь, как когда-то, совсем недавно – и уже так давно! – росла во мне леденящая равнодушная уверенность, что там, в недосягаемых глубинах сознания, я еще раз сделал свой выбор…

Снаут, как и я, чувствовал себя не совсем уверенно в светло-голубых владениях Сарториуса… бывших владениях Сарториуса, но все-таки довольно быстро рассчитал необходимый режим, воспользовавшись файлами физика. Хари осталась у двери и я старался не встречаться с ней взглядом.

И опять, уже в третий раз, я ощутил холодное и влажное прикосновение электродов к своей голове. Вокруг стояла полная тишина, и я лежал посреди этой тишины, один на один с безгранично разумным чудовищем, которое мы вновь осмелились потревожить. Сначала оно было где-то вне моего сознания, а потом хлынуло в меня… нет, поглотило меня, и я растворился в нем, тщетно пытаясь удержать обрывки потертых мыслей, подобных ломкой осенней листве, я захлебнулся в нем и стал его бесконечно ничтожной частицей.

…И лишь спустя целую вечность обрушилась на меня холодная и жесткая волна, ужасная волна бесконечного уничтожающего презрения и отвращения – презрения и отвращения ко мне, ничтожной частице, и ко всей моей расе таких же ничтожеств, как я; обрушилась – и вышвырнула меня вон, за сферы истинного разума, за пределы всех вселенных, в извечную пустоту – не имеющее места место, уготованное для подобных ничтожеств…

Возникший из ниоткуда свет выхватил меня из пустоты, двойной щелчок прозвучал внезапным раскатом грома.

– Все, – сказала пустота голосом Снаута. – Твое желание исполнено, Кельвин.

А я не в силах был заставить себя подняться с кресла…

11

Остаток дня мы с Хари провели в кабине, лишь один раз ненадолго покинув ее, чтобы попить чай на кухне. Я молчал, и Хари тоже молчала, и я чувствовал разделяющую нас прозрачную стену, хоть и невидимую, но непроницаемую. Я просматривал на дисплее старые отчеты, читаные-перечитаные мной десятки раз еще на Земле, а Хари, сидя на стуле и поставив локти на подоконник, смотрела на угасающие краски красного дня. Глаза мои размеренно скользили по строчкам, но мыслями я был далеко от этих пространных сообщений наблюдателей, работавших на Станции за много лет до моего появления здесь, на Солярисе. Я все никак не мог изгнать из сознания это непередавамое ощущение – удар холодной волны беспредельного всепоглощающего презрения и отвращения, удар настолько реальный и осязаемый, что я чувствовал себя уничтоженным, растертым в порошок, в межзвездную пыль вместе со всей колонией букашек, которые в течение ничтожно малого отрезка вселенского времени зачем-то там копошились на сгустке вещества, кружащегося у тусклой желтой звезды. Букашек просто нельзя было не презирать за их мысли, намерения и действия; не место им было в пронизанной всеобщей гармонией величественной Вселенной.