Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся

И что будет тогда? Чей трон шатнётся следующим? И что вообще станет с привычным миром?

От Гекаты Персефона ушла с неспокойным сердцем: оно разрывалось от волнения за мужа (Аиду обязательно придётся разгребать последствия олимпийских бунтов, он же у них — главный чистильщик: весь хлам, без зазрения совести можно смести в аид) и мать (только бы не полезла поддерживать мятежную сестру!)

Но куда хуже стало, когда в Подземный мир заявилась Фетида, и сразу же кинулась к Аиду, который широкими шагами мерил мегарон своего дворца и был погружен в невесёлые думы. Персефона сидела поодаль и вышивала, изредка бросая на мужа обеспокоенные взгляды.

— Они усыпили и связали его. Тысячей ремней с сотней узлов каждый. Он не освободится сам! — кто «он», пояснять не требовалось. На Олимпе все знали, что Фетида неравнодушна к Владыке небес. — Мне нужен Бриарей[6].

Аид недобро сощурился:

— А двузубец не нужен? — поинтересовался ехидно и кивнул на свой символ власти, который, при одном упоминании, покорно лёг в ладонь.

Фетида заломила руки:

— Прошу тебя, Гостеприимный и Щедрый, помоги! Я не могу смотреть на это сборище. Они сейчас пируют на Олимпе и выбирают нового Владыку. Их надо как следует осадить!

— А дверь в Тартар кто будет держать? — невзначай поинтересовался Аид. Голос его звучал обманчиво ласково, как приливная волна, что таит в себе бурю.

Персефона поёжилась.

— Ты же у нас Запирающий Двери, — проговорила Фетида, и взгляд её при этом был совершенно чистым и незамутнённым, — ты и держи.

Вот так просто!

— Действительно, — хмыкнул Аид, — зачем я глупые вопросы задаю.

Он покрепче перехватил двузубец и немного устало проговорил, приглашая Фетиду следовать за собой:

— Идём.

…И Персефоне вместе с Подземным миром довелось видеть подлинную ужасающую мощь Владыки Аида, в одиночку удержавшего открытым вход в Тартар, откуда так и норовили вырваться титаны, до тех пор, пока Бриарей не вернулся назад и не провозгласил в пятьдесят глоток: «Развязал!»

Когда гигантская кованая дверь, наконец, закрылась, будто захлопнулась пасть чудовища, Владыка обернулся к своим подданным. В глазах его плескался абсолютный первозданный мрак.

Мир смотрел на своего царя с ужасом и восторгом, а юная Весна — с восхищённым благоговением.

То был последний день перед тем, как ей подниматься к матери. Вернее, последняя их ночь перед восьмью долгими месяцами разлуки. О, что то была за ночь!

Она хотела так многое сказать своему Владыке, но Аид заставил её замолчать самым действенным способом — жадным голодным поцелуем.

Из четырёх отведенных им месяцев они в этот раз не провели вместе и двух недель. За что Персефона невероятно злилась на бунтовщиков, и вовсе не за то, что те выступили против Зевса.

… А скоро ей стало вовсе не до разговоров — с её губ срывались только стоны, вскрики и его имя…

Теперь же мать спрашивала её: знает ли она о заговоре?

— Гера совершила глупость, что влезла в это, — честно сказала Кора. Её настораживали женщины, выступающие против мужчин. — Да — Зевс не лучший муж, но отличный царь и Владыка. Вряд ли бы Посейдон правил по-другому, — мать недоверчиво покачала головой. — И да, это моё собственное мнение. Мы с Аидом о политике не разговариваем.

Она хотела добавить, что когда они вместе, то вообще почти не разговаривают, потому что, обычно, заняты другим. Но смутилась и не стала.

— Может и так, но Зевс наказал её слишком сурово[7].

Кора пожала плечами:

— За глупость надо карать.

На сей раз слова были не её, но позицию она разделяла.

— Он приковал её золотыми наручниками…

… наручники…

Кора вспыхнула, отчего её медные волосы, казалось, вспыхнули ещё ярче.

В прошлую ночь её тоже приковывали наручниками к изголовью. Правда, они были не золотыми, а покрытыми нежнейшим мехом, чтобы на тонкой коже не оставалось следов.

— … а на ноги — повесил наковальни…

Наковальни? На ноги? Зачем?

Ноги куда лучше разводить и закидывать на плечи, а потом — обцеловывать: пальчики, изящные щиколотки, лодыжки…

… выгибаться, стонать, чувствуя свою беспомощность и его власть… принимать его — такого большого, горячего… отдаваться… растворяться…

… к утру охрипнуть от собственных криков, в которых наслаждение мешается с болью…

Она не сразу поймала обеспокоенный материн взгляд:

— Кора, ты в порядке? Ты раскраснелась, тяжело дышишь…

— Всё хорошо, мама, — смущаясь ещё больше, Кора взяла Деметру за руку и заглянула в глаза: — Чем там закончилось с Герой?

— С Герой не закончилось. Сегодня её высекли. И так и оставили висеть между небом и землёй с наковальнями на ногах…

И только тут в голове Коры все кусочки картинки стали на место: золотые цепи с наручниками… наковальни к ногам… бичевание…

Страх тонкой змейкой вполз в её сердце: женщины могут быть сколь угодно богинями, даже — верховными, это не помешает мужчине наказывать их столь унизительно и жестоко.

Кора порывисто обняла мать, и так они и сидели, молча и обнявшись, думая об одном — как слабы и бесправны в этом мире.

Страх был с Корой все восемь месяцев, отравляя радость от солнца, тепла и цветов. Не танцевалось, не пелось, не веселилось. Стоило закрыть глаза — представлялась Гера, с цепями на руках, наковальнями на ногах и исполосованной спиной…

Аид почуял её страх, едва они оказались вместе в общей спальне. Он всегда чуял страх, как пес. Заглянул в глаза и ехидно улыбнулся, что вовсе не придало ей уверенности.

Но Персефона (теперь, здесь, для него — Персефона) всё же спросила:

— Ты ведь слышал о наказании Геры?

— Да, — ухмылочка на тонких губах становилась всё ехиднее и змеистей, он надвигался, как неотвратимость, Персефона почти распласталась на постели, опираясь на локти, — и что тебя беспокоит, моя Весна?

Он довольно резко обнажил её хрупкие плечи и стал прокладывать дорожки обжигающих поцелуев от шеи к ключицам. Как всегда, после их долгой разлуки, Аид был жаден и почти груб.

Говорить и думать стало сложнее, разум затмевало звездное марево, словно кто-то набросил покрывало Нюкты[8].

— Кара… — сумела всё-таки произнести она. — Если бы я… заговор… против тебя… какой была бы… кара?..

Трудно говорить, когда горячие губы зацеловывают каждый уголок твоего тела, а чуткие сильные пальцы ласкают грудь…

Он отстранился, в глазах клубилась непроницаемая первозданная тьма. А когда заговорил — тихий вкрадчивый голос напоминал змея, ползущего среди трав: ядовитого, опасного, завораживающего…

— Зевс поступил, как смертный, который наказывает зарвавшуюся рабыню. Проявил слабость. Владыка должен карать так, чтобы неповадно было на века вперед.

Нежную кожу, где ещё горели поцелуи, продрала ощутимая жуть. Внутри всё немело и холодело, но Персефона всё-таки спросила:

— Что… чтобы сделал ты… со мной… как Владыка?.. За заговор?..

Аид ухмыльнулся так, что и стигийские чудовища попрятались бы в ужасе.

— Я бы отдал тебе скипетр и мир, — проговорил он, жутким, гипнотическим тоном, — минут на десять… по времени смертных…

— На десять? — испуганным эхом отозвалась она.

— Да, — продолжил Аид, — потому что ещё через минуту мне бы уже нечего было спасать…

— Некого… — поправила она.

— Нечего, — настоял он. — Мир разодрал бы тебя в клочья….

Глаза Персефоны распахнулись от ужаса: то и вправду было карой по-владычески…