Customer - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2

— В лазарете… — морщится Дубина, берет со стола кувшин и льет вино из серебряного тонкого носика в свою абсолютно необъятную глотку. Ему явно не по себе. — Кажется, ранил я его как надо.

— А как надо?

— Чтоб проболел ближайший месяц. Он отличный парень, но глуп, как… — Дубина не находит слов и просто качает головой. Значит, глупее тебя.

Бедная земля! Такой король и такой наследник короля — стране действительно не позавидуешь. Выходит, мой Геркулес воистину за державу радеет. Это неплохо. В кровавую баню ради его личных амбиций я бы ввязываться не стала. Конечно, не из нравственных соображений. Просто, осуществи я его амбиции, он тут навек застрянет. А так…

— Убиваем отца, сажаем твоего брата на трон и сваливаем, — сухо предлагаю я. А чего вилять-то? Ведь Геркулес меня вспомнил. Как убийцу. И сейчас занимается наймом меня на хорошо знакомую работу.

— Ты убиваешь, я сажаю. Мне к нему не подойти. — Тоже без обиняков и верно по сути.

— Карту замка, форму королевской стражи, пароли на неделю и двух информаторов из королевского полка охраны. — Я знаю, что мне нужно. Чай, не впервой.

— Не хочешь приглядеться получше? — Дубина радостно оживляется.

— К кому? — говорю я с презрением киллера, которому предложили пойти к объекту в психоаналитики.

— К отцу и его окружению. — Геркулес даже не старается заменить слово «отец» безличным «он», "король" и прочая.

— Без надобности. Он меня не интересует. Меня больше интересует система оповещения стражи по тревоге. Особенно ночная.

— Пойдешь к спящему? — удивляется Дубина.

— Он может маяться бессонницей. Но предпочтительнее убить во сне. Тихо, безболезненно. Или есть дополнительные требования? — Я гляжу в глубину зрачка человеку, которого считала понятным до донышка.

Никогда не думайте, что видите кого-то насквозь. Из чистого самосохранения глядите им в глаза, хотя бы пару раз в год. Всматривайтесь, не щадя сил. Вреда от этого не будет, а пользы может быть много.

Глаза нового Геркулеса — открытие дня. Я этих глаз никогда еще не видела. Раньше у Дубины вместо глаз было два камешка. Голубых непроницаемых камешка. В них могли отражаться обида или жалость, но чтоб расшифровать послание, надо было постараться. Глаза его высочества — голубая сталь, в которой отражается все, как в зеркале. Теперь по глазам Геркулеса ничего не стоит прочесть ЛЮБОЕ его желание или намерение. Теперь это были глаза знатного господина, не привыкшего скрывать свои потребности.

— Нет… — почти шепотом произносит младший принц, приговоренный второй сын, отвергнутый и обреченный отцом на унизительную смерть. — Не. Будет. Требований.

Мальчик перерос потребность в мести. Ему даже не хочется крикнуть в перекошенное восковое лицо обидчика: "Это Я сделал! Это по МОЕЙ милости ты захлебываешься кровью! И заслуженно!"

Наверное, для отпрысков королевских фамилий отказ от мести — своего рода тест на зрелость. Когда тебе уже не требуется ругаться с трупом, в который превращается живое человеческое тело, нарушившее твою волю, — все, наследник дозрел до правителя. Теперь его можно употреблять по предназначению. А какое предназначение у Дубины?

Он избавит свою землю от неумелого правителя, воинственного и бестолкового. Он пристроит корону на более разумную голову. Может быть, для верности снабдив трон подпоркой в виде серого кардинала. И уйдет со мной — спасать девушку, которую полюбил от бесконечного одиночества, в которое его ввергли сначала отец-предатель, потом хозяин-мучитель… Вот только уйдет ли? Этот новый парень может и не захотеть менять власть на смутный призрак любви, испытанной давным-давно — и не в этой жизни.

— А потом? — лучше сразу узнать ответ. Не хочу, чтобы Дубина воспользовался мной как оружием, а после принялся врать: ах, надо подождать, пока обстановка в стране стабилизируется, пока положение брата упрочится, пока мы не переловим всех папашиных филеров… Не хочу разочароваться в полноценном Геркулесе, чей разум не поврежден ничьим вмешательством, чьи желания и чувства не искажены ни магией, ни шоком. Не хочу думать: когда он был моральным калекой, палачом, убийцей и подонком, он был лучше. Чище и честнее.

— Потом я найду Корди, — мечтательно улыбается принц, превращаясь в прежнего Дубину. — Найду и скажу: я теперь тоже принц. Я тебе ровня. Я тебя не опозорю. Выходи за меня замуж!

Я сглатываю, не в силах произнести ни слова. Бедный парень… Я и не знала, ЗАЧЕМ тебе приспичило стать принцем. И зачем Кордейре приспичило стать бродяжкой с папиным мечом и нелепой верой в то, что она отлично фехтует.

— Дети! — бормочу я и отворачиваюсь, пряча лицо. И по возможности незаметно провожу ладонью по щеке.

Я убью твоего отца, мой мальчик. И помогу разыскать твою принцессу. И доставлю вас обоих туда, где вы будете вместе. Здесь это будет или там, в реальном мире — не знаю. Там, где вы обретете счастье. Слово наемного убийцы.

Глава 9. Выбор между ложью и жестокостью

Вот и пришло мое время быть жестокой. Не все же прятаться за спинами Майки, Геры, Викинга, Дубины. Не все же перекладывать страшную ношу беспощадности на близких. Не все же выглядеть белой и пушистой за счет чужих рук, вымаранных в крови моих врагов.

Больному старому человеку положено ВСЁ. Он по определению имеет право на любое снисхождение, заботу и утешение, каких потребует. И если утешением ему будет луна с неба или вечное безбрачие потомков, полагается дать просимое. Или хотя бы пообещать — авось проситель долго не протянет, чтоб исполнением своего желания насладиться. Притом, что в каждой семье бытует история про старушку/старичка, которые, едва родня даст вожделенный обет безбрачия и луну на полку серванта поставит, сразу вскакивают на ноги и живут полноценной жизнью еще четверть века. Тем временем их чада маются без мужа и жены, а род человеческий — без месяца и луны.

Может, я и нелюдь страховидная, а только никаких обещаний давать не намерена. Ни я, ни Герка, ни девочки под аккомпанемент бабкиных стенаний ни рабских ошейников, ни монашеских апостольников на себя не наденут. Даже если бабуля после наших уступок стопроцентно выздоровеет без всякой операции и терапии. И пусть меня упрекают в том, что я мать никогда не любила, я лишь плечами пожму: тоже мне новость! Да, не любила. И чувство это, вероятнее всего, было взаимным и прогрессирующим.

Все, о чем я думаю бессонной зимней ночью, сидя на кухне у окна и глядя через лепестки белой орхидеи, Сонькиной гордости, на оплетенный кружевными тенями двор, — правда. Недозволенная правда. Мы можем ненавидеть ближайших родственников до того, что в зобу спирает. Мы можем желать им долгой, грязной смерти. Мы можем хотеть отнять у них последнюю радость в жизни. Мы можем знать, что они к нам относятся так же, как мы к ним. Извольте. Но — про себя, внутри себя, в себе. Не выносите ваши позорные чувства на люди. Не заставляйте остальных испытывать неловкость (а радостное оживление — тем более!) при виде того, как скрещиваются ваши ненавидящие взгляды. Блюдите приличия.