Джудит Тарр - Аламут

"Что я сделал, кроме того, что я существовал и был сыном своей матери?"

Его слова, но произнесенные голосом ифриты, чистым и усталым.

"Ты не сделал ничего для Цели. Ты желал женщину, а она отвергла тебя. И за это ты мстишь, насколько позволяет твоя власть. В этом нет святости. Только алчность."

Синан вскинул руку, дав волю белому свирепому пламени гнева.

— Замолчи, во имя Печати, что сковывает тебя!

Она смолкла, вовне и внутри. Лицо мальчика исчезло. Синан дрожал от предрассветного горного холода; но сердце его было еще холоднее. Холоднее и неумолимее. Он делает то, что делает. И никакие отродья демонов не смогут заставить его раскаиваться в содеянном.

Марджана удивлялась сама себе. В замке у нее была комната, размещенная высоко и отдельно от других женскими покоями, но сама комната была отмечена печатью человеческой мужественности. Но даже эта комната сейчас не была Марджане убежищем. Стена давили на нее. Узкое окно дразнило ее призраком свободы.

Марджана сорвала свои одежды, пропитанные смрадом смерти. Кое-что она изорвала так, что зашить уже было невозможно, но это не заботило ее. Избавиться от кровавой печати на душе было не так легко. Она в припадке отвращения вонзила ногти в собственную плоть.

Последний проблеск здравого ума высветил в ее сознании образ бань в Алеппо, где обслуживали безупречно и молча, и где банщики были воплощенная услужливость. Именно они всегда очищали ее от крови казненных; они знали ее и знали, кто она такая.

И они боялись ее и молча ненавидели, как все они, как все смертные, с кем связала ее клятва. Только Хасан, Хасан-и-Саббах, мудрый в своем белоснежном сиянии веры — только он не испытывал страха перед нею. Он по-своему любил ее. Он не просил клятвы или залога — только преданности Цели, которую Бог столь ясно обрисовал в душе его. Она сама, слепая безумица, настаивала на клятве; она, охваченная пламенным рвением, уговорила его сделать ее своей служанкой. Рабские оковы появились позже, когда он умер, и она была подавлена горем. Она положила свою свободу на его могилу, свой последний дар ему, и позволила сковать себя телом и духом. В этом была неимоверная чистота помысла, абсолютная самоотдача, благословенное совершенство. Она была ничем, не существом, не созданием, вольным над собою, — лишь Рабыней Аламута.

Она стояла на голом каменном полу в келье, которая служила ей приютом на недолгие часы сна, и разглядывала окружающую обстановку, как мог бы разглядывать чужак. Голый камень, простой сундук для ее вещей, свернутый спальный коврик в углу, Эта келья лишена была даже самой незамысловатой прелести. Она была пуста, как душа Марджаны.

Она явилась сюда тем путем, который ведом был ей одной: жуткий водоворот сознания и силы, пронзающий мир, как игла пронзает шелк, шаг от вдоха в Масиафе до выдоха в ином месте. Здесь, в ее собственном уголке, в ее сокровенном покое.

Когда-то, давным-давно, это была келья отшельника. Когда Марджана отыскала это место, кости его были здесь, нагие, чистые и какие-то благорасположенные. Хотя он был христианином и уже поэтому врагом, она похоронила их с честью на вершине холма подле пещеры, подле источника, подле древней скрюченной смоковницы. Отсюда его пустые глазницы могли озирать угрюмые бесплодные пространства, пустыню, лишенную воды и жизни, сохранившихся только здесь. Должно быть, он здесь питался миражами: кроме смоковницы и полоски-другой травы здесь не росло ничего; а ящерицами и случайно пойманными песчаными мышами не прокормишься.

Но узкий зев его пещеры таил очарование. Ход внутрь был темен и негостеприимен, просто расщелина в скале, но за ним открывалось высокое сводчатое пространство, похожее на королевский зал. К нему примыкала меньшая пещера, а за ней таилась как бы комната со стенами из разноцветного камня, и посреди нее, подобно алмазу, лежал бассейн с теплой и вечно переливающейся водой.

Марджана, которой достаточно было ступить шаг, чтобы из пещеры перенестись в центр любого базара, сделала из этой пещеры приют для себя. Каменный пол устлали ковры, ковры скрыли грубые стены. Сундуки, богато украшенные резьбой и отделанные серебром, хранили сокровища, принесенные ею из странствий. У стены стоял диван со множеством шелковых подушек, возле него стоял стол, на столе — медная горелка и все необходимое для того, чтобы приготовить и подать кофе. Украшенная орнаментом шкатулка хранила самое большое сокровище Марджаны — список священного Корана.

Она вошла осторожно, словно зверь, словно чужак в жилище, что принадлежало ей самой. С тех пор, как она последний раз была здесь, прошли годы. Около ее ноги прошмыгнула ящерица. В подушках свила гнездо мышь. Но остальное сохранилось, как было, покрываясь вуалью пыли, пропитываясь воздухом пустоты.

Это место подходило к состоянию души Марджаны. Она отвергла тепло скрытого бассейна и предпочла вымыться в источнике, приветствуя боль, протесты кожи, привыкшей к теплой воде и ароматическим маслам. Она обсушилась на ветру, на холодном рассветном ветру. Какое имеет значение, насколько он холоден? Она рождена демоном. Она не может заболеть и умереть.

Так она молилась, склоняясь перед своим Богом. Ее молитвы были бессмысленны. Она где-то потеряла свою веру. И даже не могла вспомнить, где, чтобы найти ее и вернуть.

Когда молитва была сотворена, Марджана осталась стоять на коленях у источника. Взгляд ее, блуждая, упал на ее собственное тело. Она забыла прикрыть наготу. Ужасно; противно всему учению Пророка.

Он был мужчиной. Святым, осененным Богом. Но все-таки мужчиной. Мужчины считали ее красивой. Ее это не касалось. Она была собой, не женщиной, не из тех, кто ищет мужских объятий.

Она провела ладонями по бедрам, обхватила груди. Нет, она не принадлежит к мужскому роду. Она достаточно высока, чтобы в широких одеждах и тюрбане сойти за мужчину, достаточно стройна, достаточно быстро ходит; и сильна она более чем достаточно, сильнее любого мужчины. И все же она, несомненно, принадлежала к женскому роду.

А он, тот, был мужчиной. Марджана вздрогнула, но не от холода, а от воспоминания о том, как он лежал на своей кровати, такой беззащитный во сне. Он был молод, она точно знала это. Его мощь все еще возрастала, но уже сейчас, в столь молодом возрасте, была велика и хорошо отточена, хотя и умерялась беспечностью и высокомерием.

Марджана предполагала, что он не использовал ее там, где считал достаточными свои телесные чувства. Так же как, живя среди смертных, пытался быть похожим на них.

Это был странный вид смирения. И он был так прекрасен, весь из лунного света и тьмы, пробудившийся, чтобы узреть ее лицо. Она подняла руку, чтобы заслониться. Он улыбнулся ей. Тело его от ее присутствия излучало почти зримый жар, как тела обычных мужчин. Он не испытывал от этого ни стыда, ни смущения, одно лишь желание.