Джудит Тарр - Аламут

Сердце Айдана сжалось. Тибо, кроткий Тибо, который никому не сказал ни единого дурного слова!

— Не снимайте с меня моей вины, — выговорил он низким и хриплым голосом.

— Ее хватит на всех нас.

На миг ему захотелось закричать на нее, схватить ее, встряхнуть, ударить, лишь бы заставить ее вести себя так, как должна вести себя мать, потерявшая сына. Маргарет продолжала стоять там же, где стояла с тех пор, как вошла, низенькая полная женщина в широком черном одеянии. Лицо ее было серым и старым. Она выронила кинжал, потом наступила на ассасинский хлебец, раздавив его.

— Я родила пятерых человек, — промолвила Маргарет. — И только один выжил после рождения. У меня не было дочерей, кроме Джоанны. Если она умрет, мне незачем станет жить.

— Значит, вы сдаетесь?

Она вскинула на него глаза, большие и черные. потом улыбнулась. Айдан никогда не видел столь ужасного лица.

— Сдамся? Только тогда, когда я буду уверена, что в ту ночь, когда он возляжет со мной, он умрет от вот этого кинжала.

Так она и написала, когда Годфруа принес письменные принадлежности, на арабском языке, но строя фразы по-франкски открыто и прямо.

— Пусть сам увидит, — сказала Маргарет, — что, лишив меня мужа и сына, он не оставил средств, чтобы склонить меня к покорности.

— Она сложила и запечатала письмо, потом подала его сенешалю. — На крыше, несомненно, уже сидит птица с меткой Масиафа на лапе. Пусть получат то, чего ожидают.

Глаза Годфруа были красны от слез, но держался он спокойно и прямо. Он поклонился и отправился выполнять приказание.

Маргарет же не могла сейчас ни плакать, ни спать. Она опустилась на кровать.

— Присмотрите за моей дочерью, — сказала она Айдану. И все. Глаза и помыслы ее обратились от Айдана на ее сына.

Айдан повиновался, не думая, накинул на себя первое, что попалось под руку — свой плащ. Джоанна уже собралась идти к себе. он пошел следом.

Уже в дверях своей комнаты она остановилась и обернулась. Айдан тоже остановился. Она резко сказала:

— Я сама могу присмотреть за собой.

— Я не сомневаюсь, — ответил Айдан.

Джоанна скривила губы:

— Тогда не будете ли вы так добры держаться подальше?

Это была боль, только и всего. Ей надо было выплеснуть ее на кого-то. Он просто оказался самой удобной и близкой мишенью. Он должен вынести это. Это было то, чего он заслуживает.

Она с силой мотнула головой, стряхивая слезы.

— Что вы смогли бы сделать? Тот человек был самим дьяволом.

А вы — даже не ангел.

Айдан кивнул. Это вышло как бы помимо его воли.

Выражение его лица рассмешило Джоанну, невзирая на слезы.

— О да, как я только осмелилась усомниться в вашей непобедимости. Я всего лишь грязная смертная, недостойная лизать ваши ноги.

— Не… грязная, — с трудом выговорил Айдан. Горе поднималось в нем волной, захлестывало его. — О Господи! Ведь это я позволил ему умереть.

— Тише, — сказала Джоанна. — Тише.

Это было нарушением приличий. Чтобы он стоял в ее комнате на коленях и плакал, а она обнимала его, укачивала, бормотала успокаивающие слова. Она была ребенком, рабыней своего характера, своевольной и замкнутой.

Ее груди все еще были полными, разбухшими от молока, хотя из-за ее упрямства оно должно было давно иссякнуть. Она была матерью. Она не была ни ребенком, ни тупицей, ни дурочкой.

Тогда как он…

— Прекратите, — сказала Джоанна резко, словно плеснув холодной водой в лицо. Но рука ее мягко перебирала его волосы, гладила его спину.

Она знала, что делает. Она видела, что знает и он. Она слегка покраснела и отодвинулась — неспешно, но настойчиво.

— Я думаю, — сказала она, — что мы должны попытаться уснуть, пока есть время. Когда настанет утро, мы оба понадобимся матери.

Айдан вскинул брови. Его постель была занята. Ее…

Она проследила его мысли с легкостью, пугающей у женщины, не владеющей магией. Щеки ее зарделись алым.

— Не здесь! — Это было слишком громко. — На крыше… если кто-нибудь из слуг… Дара!

Айдан поднялся и шагнул к двери. Служанка появилась Бог весть откуда, с красными глазами и негнущейся спиной, как, кажется, у всех в эту ночь.

— Постели матрац для милорда, — приказала Джоанна, — на крыше, там, где мы спали, когда были детьми.

Женщина склонила голову и проскользнула в дверь позади Айдана. Запах мускуса, натянутая струнка страха, тяжелый туман горя.

Айдан помедлил еще, не в силах заставить себя уйти.

— И вы тоже, — сказал он. — Спите. В эту ночь мы в безопасности. Они не нанесут новый удар, пока не получат послание вашей матери.

Джоанна поняла. От лица ее отлила кровь, но она не вздрогнула. Она быстро и весьма целомудренно поцеловала его в лоб. Он едва удержался, чтобы не обнять ее: он знал, что если сделает это, то она не позволит ему уйти.

Руки его бессильно повисли. Не сказав ни слова, он ушел.

8

Масиаф был крепостью, укрепленным замком. Деревня, поставлявшая Масиафу все необходимое, притулилась у подножия горы, лелея каждый драгоценный клочок зелени, трясясь над каждой каплей воды. Но в сердце замка, как в Аламуте, что был Масиафу родителем и господином, таился подобный радужному самоцвету сад. Он был намного меньше, нежели Сад Аллаха в Орлином Гнезде, но являл собой совершенное его подобие и полностью выполнял свое назначение. Этот сад был столь хитро обустроен, что из центра его невозможно было узреть его границы.

Там, среди летнего тепла, Повелитель Ассасинов установил свою палатку. Не огромный шелковый шатер, а простое жилище обитателя пустыни, сотканное из козьей шерсти, черное и ничем не украшенное. Внутри палатки не было ничего, кроме потрепанного молитвенного коврика и единственного одеяла, и обычно туда заходил только раб, служивший Синану.

Хозяин палатки погружался в недолгий сон после ночной молитвы, и вновь просыпался, чтобы помолиться, кланяясь на юг, в сторону трижды священной Мекки. Его молитва всегда гласила лишь одно: да сбудется то, что угодно Аллаху. И если это же угодно Рашиду аль-Дину Синану, то хвала Всевышнему!

Синан выпрямился и поднял взгляд к звездам. Вокруг него волнами плыл сладкий запах: розы, жасмин, цветы апельсиновых и лимонных деревьев. В своем укрытии среди ветвей пел соловей.

Сердце Синана запело вместе с соловьем, и песня эта была исполнена невыразимой радости.

— Хвала Господу, — произнес он, — за то, что Он послал меня в этот мир!

— Хвала Господу, — ответил голос в ночи, — за то, что ты можешь радоваться этому.

Радость поблекла и исчезла. Синан был уверен, что именно таково было намерение говорившей. Он не позволял себе испытывать страх перед этой самой странной рабыней Аламута, самой древней и самой сильной, непонятным образом попавшей в это рабство. Но он знал, что любому человеку следовало опасаться создания, подобного тому, что сейчас вступило в круг света, отбрасываемый его лампой. Телесный образ, который она ныне носила, был тем же самым, в котором она пребывала еще до времен первого из Повелителей Ассасинов, самого Хасана-и-Саббаха, да пребудет мир на имени его; а было это около сотни лет назад. Она выглядела женщиной, девой в поре своей семнадцатой весны, слишком стройной и хищноликой, чтобы соответствовать персидскому канону красоты, но при этом все же прекрасной, красотой неистовой и странной. Любой мужчина неизменно пожелал бы ее, но мало кто осмелился бы взять ее. Гурии сада Синана, как и в Аламуте, были созданы по более нежному образу.