Марианна Алферова - Небесная тропа

По коридору, вихляя бедрами, проследовала низенькая толстушка в фиолетовых панталонах и коротенькой прозрачной кофточке. В руках она несла огромную, дышащую паром кастрюлю.

— Иду! Иду! Иду! — выкрикивала она на весь коридор и, проходя мимо Арсения, приглашающе ему подмигнула.

Арсений последовал за дамой в ее апартаменты. Комната толстушки была раза в две больше жилища Анастасии. По стенам от пола до потолка причудливыми уступами лепились самодельные стеллажи. Верхние полки нависали, грозя обрушить прямо на голову лавину старых книг, папок, журналов и газет. Посреди комнаты стоял огромный дубовый стол-монстр со вздувшейся от старости столешницей, во многих местах изрубленный ножами и прожженный.

К своему удивлению, Арсений обнаружил в комнате целую компанию. На столе, поджав ноги по-турецки, восседал крошечный уродец со сморщенным коричневым лицом. На узеньких детских плечиках — а росту уродец был не больше новорожденного ребенка — напялена младенческая трикотажная кофточка в цветочки. Он что-то ел из алюминиевой мисочки, вернее, не столько ел, сколько сорил и плевался. Второй, очень похожий на первого, такой же маленький, темнолицый, скукоженный, восседал на стуле и занят был тем, что раздирал на нитки трикотажный свитер. Пушистые обрывки устилали пол. Еще трое уродцев взобрались на огромный, продавленный до полной бесформенности диван и атаковали сидящего там круглолицего коротышку в махровом халате и пижамных полосатых штанах. Коротышка вяло отбивался, беспомощно махал руками, но все равно комок жвачки оказался прилепленным к его лбу. Арсений признал в коротышке Барсукова, или Барсика, как называла своего помощника Анастасия.

Еще один уродец мелькнул за шкафной дверцей, но едва завидел Арсения, тут же юркнул внутрь, захлопнул дверцу, и вскоре из чрева старинного шкафа долетел странный скрежет — будто кто-то зубами вгрызался в консервную банку.

— Кушать, ребятки! — воскликнула толстуха, водружая дымящуюся кастрюлю в центр стола.

Тут же комната наполнилась истошным визгом. Вся орава кинулась к жратве. Уродцы выхватывали руками комья горячей каши из кастрюли, не обжигались, но не ели, а опять же все раскидывали. Арсений насчитал десять штук малявок, не считая застрявшего в шкафу.

— Кто это? — спросил Арсений у коротышки.

Барсик, после того как малявки его оставили, так и остался лежать, распластанный на диване, и лишь громко сопел, приглаживая остатки волос на макушке.

— Ах, Арсений, голубчик, — улыбнулся он мягкими полными губами, — как хорошо, что ты зашел. Я тщательно изучил твою бумагу, и обнаружил много интересного.

Не вставая, он попытался что-то нащупать на полке, но безрезультатно.

— Дьяволята, небось стащили самый нужный листочек, — вздохнул Барсик. Анюта, — повысил он голос, — ну почему они хватают самые нужные вещи?

— Откуда мне знать, дорогуша? — пожала плечами толстуха. — Играются, наверное.

— Понятно, что играются, — обреченно кивнул Барсик, он же Викентий Викентьевич Барсуков, кандидат философских наук, дипломированный музыкант и художник-самоучка, ныне — советник и помощник Анастасии. — Но должны же быть какие-то границы! — Тут он радостно вскрикнул: — Нашел!

Барсик вскочил неожиданно резво и выхватил из рук одного из малявок измятый и скрученный спиралью листок.

— Вот же он, родимый, — Барсик тщательно разгладил страницу и протянул Арсению. — Читайте, друг мой.

— Я же читал…

— А вы еще раз, внимательно, вдумчиво, придавая тайный смысл каждому слову. Как Шерлок Холмс читайте. Ведь вы наверняка любите Шерлока Холмса.

— Люблю, — признался Арсений.

— А кто же сомневался! — хихикнул Барсик.

Это был листок из дневника, серо-желтый от времени с трухлявой бахромой по краю, исписанный крупным неровным почерком. Фиолетовые чернила почти не выцвели. Этот самый листок накануне Арсений отдал Анастасии, ничего не объясняя, а та взяла, ни о чем не спрашивая, будто про тот листок все уже знала.

Арсений стал перечитывать странный отрывок, смысл которого ни прежде, ни сейчас не понимал, а отдал ведьмачке лишь потому, что там упомянуто было имя Фарна.

«…Поначалу рассказ Р. Показался мне нелепым. С какой стати такую тайну станут доверять ничем не примечательному поручику лейб-гвардии Конного полка? Но затем я вспомнил рассказы о графе Ф. Будто бы он на любую должность при дворе рекомендовал офицеров этого полка, которым некогда командовал. Так что Р. Вполне мог показаться графу достойной кандидатурой. Совпадали и другие факты: должность графа и то, что он присутствовал в Пскове при отречении Николая. Именно тогда Ф. мог решиться на подобный шаг. С другой стороны, графу что-то около восьмидесяти, известно, что с головой у него не все в порядке. За десертом он путал яблоко с грушею. Не из путаницы ли в старческой голове родилась подобная фантазия?

Хочу не верить, но сам себя тут же опровергаю: Р. Предупреждал меня, чтобы я опасался Фарна. А между тем именно с человеком, носящим такую фамилию, вышла у меня когда-то дуэль. Я прикидывал — не упоминал ли сам об этом эпизоде? Но нет, Р. никак не мог слышать ничего подобного. А прежде мы и вовсе не могли сойтись: он человек совершенно другого круга. Вместе нас свела камера смертников.

Перечитал написанное и сам удивился своему решению: неужели я, как глупец, собираюсь идти куда-то, рисковать после того, что пережил? Можно ли еще верить во что-то после дней, проведенных в камере, откуда почти всех моих товарищей увели на расстрел? Как, однако, бандиты все сумели измазать в грязи! Написал слово „товарищ“ и показалось мне, что память погибших оскорбил, назвав их благородным прежде, а ныне мерзким словом. Если записки эти найдут, мой приговор подписан. Скорее всего, через несколько дней я их уничтожу. Пишу для того, чтобы разобраться с тем, что открылось. Жизнь Эммы и жизнь Сереженьки зависят от моего благоразумия. Но что если жизнь моя в самом деле осенена предназначением свыше?! Не является ли знаком то, что мне удалось избежать смерти? Никогда не забуду, как Тимошевич с мерзостной улыбкой на губах сообщил:

„Ты меня, гражданин штабс-капитан, уважал, человеческую личность во мне видел. И морду не бил. Ценю“. Уважал я его, оказывается! Брезгливо было руки марать. Под трибунал его надобно было отдать. Пожалели. А вот он не особенно жалостивился. Господи, что он сделал с Д.! Нет, нет, разумеется, все мои рассуждения — чепуха! Как можно считать себя избранным оттого, что удалось сохранить жизнь, когда столько достойнейших людей сгинули в кровавой мясорубке?!