Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
Он снова ударил. Снова без замаха. Видать, до того, как растолстеть, он был знатным бойцом. Я челюстью чувствовал расчетливость и четкость ударов.
Жир на теле не мешал бить. Он не позволяет бить долго, заставляя человека выдыхаться, но бить не мешал. И толстый капитан бил. Бил с упоением, вымещая злобу за все дни, что я провел здесь. За все то унижение, что он испытал, пытаясь добиться от меня правды. Той правды, что нужна была ему.
— Раз добиться не вышло, — он поднял меня за подбородок, заглянул в мои заплывшие от крови глаза, своими полностью счастливыми. — Значит будем выбивать, — и его кулак впился в мой живот. — Я принесу бумагу. Я сам все напишу, тебе останется поставить лишь свою закорючку. А для этого тебе нужны лишь два пальца. Но я буду щедр, я оставлю тебе три, — и его кулак вновь выбил воздух из горящих огнем легких моих. — Остальные тебе не нужны. Нет, я не стану их отрывать, пока не стану, я просто сломаю тебе семь пальцев. Ты меня слышишь, ублюдок? Ты меня понимаешь?
Но к тому моменту я уже ничего не чувствовал. После десяти минут избиения мой разум совершил побег, спрятавшись за горем и переживаниями, позволив телу страдать в одиночестве. Я чувствовал удары, чувствовал боль, слышал, как радостно кричит лысый капитан, как он задает вопросы, на которые я ответить не в состоянии. Я чувствовал все, и думал, что целиком и полностью заслужил это. Я боялся представить, что сейчас коллеги этого капитана проделывают с отцом. О маме лишь мелькнула мысль, но я ее отбросил. Две тяжелые фантазии мой мозг переварить будет не в состоянии. Да и перед мамой я не так виноват, к тому же она женщина, а женщин у нас бить и пытать не принято.
Ох!...
Он больше не стеснялся. Он орал мне в лицо вопросы, часто переходя на поросячий визг. Он плевался слюной, доводя себя до бешенства и срывался на мне, избивая до полусмерти. Он и не думал бояться отбить мне что-то внутри, или сломать конечности, мне иногда казалось, что он этого очень хотел. Только у него не выходило.
Он приказал морить меня голодом, разрешив давать лишь воду, и ту раз в день. Он всеми силами старался выбить признание и, когда собственных сил не хватило обратился к заключенным. К уголовникам, вся жизнь которых и состояла из бесконечных драк.
Трое, как ураган, влетели в камеру, стащили меня с нар, повалили на пол, и я не видел ничего, я чувствовал лишь, как взрывается боль на теле то здесь, то там. Иногда удавалось отличить кулак от ботинка, но на этом чувства заканчивались. Я словно наблюдал со стороны, за собственным истязанием и не испытывал ничего.
Ничего, кроме беспокойства за отца. разум цеплялся за его образ, за мысли о том, что пока капитан меня бьет, отец жив. Наверняка ему сейчас хуже, чем мне, но он жив.
— Ну что, Глеб, — наклонился надо мной лысый толстый капитан, после очередного избиения.
Я лежал на полу, свернувшись в позе младенца и старался дышать через раз. Ребрам досталось, не уверен, что сильно повредили, но прямо сейчас дышать было тяжело и больно.
— Не надумал папашку сдать? — капитан ткнул меня в грудь носком сапога и перевернул на спину. Я молчал. — Зря! Он-то тебя сдал! — толстяк торжествующе смотрел мне в глаза, он ждал реакции, я молчал. — Полностью. Смотри, вот бумаги, — он потряс какими-то бумажками у меня перед лицом. — Это те самые, где твой любимый папенька, перекидывает всю вину, всю ответственность на тебя. На тебя, Глеб! — я молчал. — И эти бумаги сейчас у меня. Пока у меня, — я молчал. — Ты не представляешь, что мне стоило, заполучить их. Мне пришлось пообещать то, что я ни в коем случае не хотел обещать. Но я пообещал, потому что ты симпатичен мне. Ты нравишься мне, твоя сила, твоя гордость, твоя вера, — я молчал. — Я хочу, чтобы ты остался на свободе. Я не хочу, чтобы ты отправился в Сибирь лишь потому, что твой папа не имеет воли и смелости. Той, которая есть у тебя, — я молчал. — Он сдал. Сдал тебя! Ты можешь опередить его. Ты можешь дать показания против него, — я молчал. — И тогда я буду решать какие именно отдать наверх. — я молчал. — И поверь, я отдам твои, потому что ты мне нравишься.
Я улыбнулся. Подумал о зубах, провел по ним языком. Странно, но не один не выбили. И кости мои ни разу не сломали. Ни ребра, ни ключицу. Да ребра сейчас болят, но вряд ли они сломаны. Но видимо, сейчас, после того, что я сделаю, и выбьют, и сломают.
— Вы лжец, капитан, — проговорил я разбитыми губами. — Я бы вызвал вас на дуэль, но боюсь вы откажитесь, сославшись на мое положение арестанта. Прикроетесь им, спрячетесь за него, потому что вы, капитан, трус. Вы трус и лжец! — я бы плюнул ему в лицо, но слюны во рту не набралось.
Капитан опустил налитые кровью глаза, криво улыбнулся, смял фальшивые бумаги. Я успел увидеть, как меняется его лицо, успел увидеть летящий мне в глаз кулак, прежде чем, полностью погрузиться в темноту.
Они никогда не били на полный желудок. Они всегда приходили в одно и тоже время. По ним можно было сверять часы, если бы они у меня были. Но ровно за час до раздачи еды открывалась дверь и трое ублюдков врывались в мою камеру, чтобы сделать из меня отбивную. Очередной раз. Целый час счастливого избиения.
Проще было бы меня к ним в камеру определить, но толи лысый капитан боялся, что они меня убьют, толи не мог, так как статья моя не уголовная. Хотя, кто станет его проверять. Вот убийство мое могло бы выйти ему боком, выговоры, потеря места, возможно понижение в звании. Наверное, он этого сильно боялся.
Вот
