Княжеская ведьма - Резанова Наталья Владимировна
Но время проходило, а она продолжала сидеть все так же неподвижно. Магда уже не могла уйти. Она неслышно примостилась в углу, так, чтобы можно было наблюдать за хозяйкой. Поскольку полностью занять себя «думаньем» она не умела, с собой она прихватила шитье.
Стежок – взгляд на бесстрастное лицо на фоне стены – узкая рука провела по черной шерсти – стежок – темные ресницы все так же неподвижны – стежок…
Неожиданно, в очередной раз подняв голову, Магда увидела, что глаза у Карен открыты, и поразилась, какие они огромные и темные – почти сплошные зрачки. Распахнутые глаза. Она быстро вскочила на ноги – свалившийся на пол Черныш с мяуканьем умчался. В ее движении, взгляде, мгновенно исказившемся лице Магда угадала то, чего никогда не видела в ней раньше – злость. В ужасе она сочла, что хозяйка гневается на нее из-за того, что Магда нарушила ее уединение. Но потом она поняла, что Карен ее вовсе не видит. А видит она что-то другое.
Карен шагнула вперед, казалось, ей хочется что-нибудь разбить или разломать. Перепуганная Магда шмыгнула в дверь. Карен ударила кулаком по столу и так и осталась, полусогнувшись. Распустившиеся волосы свисали по острым плечам.
– Проклятье, – прошипела она. – Проклятье.
* * *Больше она не хотела встречаться с ними. В особенности с Линеттой. Проявить нерешительность в последний момент! Значит, сама не хотела по-настоящему. Ни любви, ни власти. А просьб-то было, просьб… Или она ожидала, что я за нее лягу в постель с Торгерном? Ну уж нет. Я вернусь к своим больным и своим лекарствам. По крайней мере, мы знаем, чего ждать друг от друга.
Да, она пыталась сделать вид, что ее ничего больше, кроме лекарских занятий, не интересует. В суматохе, предшествующей отъезду Линетты, о ней, казалось, совсем забыли, и она снова могла беспрепятственно ходить по всей крепости. Во время одного из таких походов она столкнулась с Торгерном. Отвернулась, пошла, он за ней, оторвавшись от своих спутников. Он, кажется, ждал, что она первой начнет разговор, но она и не думала этого делать. Она по-прежнему молчала. О, Господи. Мало того, что Линетта испугалась. Еще и он решил поиграть в благородство… как будто я не знаю, чего оно стоит.
Он все еще продолжал идти рядом. И не убегать же! И, вдобавок, не отрываясь, смотрел на нее. Не хватало еще, чтоб он сам принялся рассказывать, как все было. Но он сказал:
– Ты же все знаешь. Как тогда, во сне. Ты была там и все видела. Я все время это чувствовал.
Она наконец взглянула на него – с видимым презрением. Но, только оставшись одна, она поняла и ужаснулась. Цепь, о которой она думала и раньше, цепь, выкованная ей самой, звено за звеном, стала слишком прочна. Не означает ли это, что цепь стала связывать и ее? Но, если так… Нет, неправда. Она может ошибаться в любом другом, но не в этом. Я свободна, свободна, я должна быть свободна, несмотря ни на что. Иначе гибель. Хуже гибели. Пропасть, в которой блуждает душа среди неразрушимой тьмы. Я верю в свет. Я свободна.
Накануне отъезда Линетты она пошла в слободу, к гончару, который работал по ее указаниям. Он сам просил взглянуть, хороша ли посуда, и, кроме того, приятно было смотреть, как он работает. Когда она стояла под навесом, следя за движением гончарного круга, ее окликнули. Это был Измаил, появившийся, вероятно, от оружейника, работавшего по соседству. Она вышла, спросила жестко:
– Это он тебя прислал?
– Нет. Я не знал, что ты здесь. Но… – он почесал в затылке, – странные дела творятся у нас…
– Ну?
– Вчера в церкви, все мы там были, кроме тебя, конечно, после службы подошла ко мне служанка госпожи Линетты, такая, в полосатом покрывале…
– Знаю. Дальше.
– И говорит, что ее госпожа меня зовет. Я удивился. Подошел. Она сказала, что еще с нашего приезда меня помнит. И еще сказала, что, если ты, то есть я, увидишь где-нибудь княжескую ведьму, передай ей, чтобы она вышла проводить меня. Просто вышла, и все.
Карен сделала утвердительный знак. Измаил глядел на нее тревожно и вопросительно. Может быть, хотя бы он поймет?
– Что ты сам, собственно, думаешь о Линетте?
Лицо его приняло восторженное выражение.
– Я таких красивых никогда не видел. Как в сказке. «Прекрасны были лицо ее, стан, облик и одежда».
– Согласна. Но – кроме этого? Ладно, поставим вопрос по-другому. Что ты скажешь об ее отъезде?
– Как что? Жаль, конечно…
– О, Господи, почему до людей очевидное доходит с наибольшим трудом? Неужели ты не чуешь, что за отъездом последует разрыв договора, а там и война?
– Но война все равно будет. Со Сламбедом. Ты наверняка уже слышала.
– Я сейчас о Вильмане. Война. А мог быть союз. Накопление сил, а не рассеивание.
– Ты говоришь так, будто чего-то боишься.
– Я не боюсь, Измаил, я тороплюсь. Мне нужно многое успеть. Если меня не убьют, я проживу еще лет семь, ну, может, десять, и я должна успеть…
– Но ты сама не так давно говорила мне, что никуда не спешишь.
– У меня свой счет времени… Ладно, речь не обо мне, о Линетте была речь.
– Но ты придешь, как она просила? Только не отвечай: «А ты как думаешь?»
– Ты делаешь явные успехи. Именно так я и собиралась спросить.
– Я не знаю. Я никогда не угадываю, как ты поступишь. Но я хотел бы, чтоб ты пришла.
Она вышла, но с галереи не спустилась. Понятное дело, что Линетта должна ощущать вину перед ней. Не оправдала. Другое дело, понимает ли она это.
И длились речи капеллана, епископа и Сигферта, и Торгерн стоял внизу, и свита вокруг него, и Линетта перед ним, и она должна знать, что видит его в последний раз. Но она повернула голову. Отвернулась от него? Подняла глаза. Они блестели. Может быть, от слез? Не много ли было слез в последнее время? Но сейчас она сдержалась. Другое. Она хотела видеть Карен, хотела проститься с ней. Когда Карен услышала, что Линетта просит ее прийти, можно было предположить ловушку, однако Карен знала, что этого не будет. Она знала, что сейчас Линетта не питает к ней злых чувств. Несколько позже, когда горе ее утихнет, и она кое-что поймет в произошедшем, вот тогда она возненавидит Карен лютой ненавистью, и будет ненавидеть ее всегда, даже после смерти Карен (особенно после смерти), и еще Карен знала, что из-за этой ненависти Линетта совершит в жизни много ошибок, пытаясь отомстить за свое первое поражение. И с этим уже ничего нельзя поделать. Сама же она не испытывала в эту минуту ничего, кроме жалости.
Уловил ли Торгерн направление взгляда Линетты, или сам заметил присутствие Карен, и сейчас он тоже смотрел на нее. Как странно. Я на галерее. Они внизу. Я вижу их всех, и все они смотрят на меня. Все трое. Но почему трое? Почему Измаил? Она отступила от перил и закрыла глаза, а когда открыла их, ворота уже распахнулись, чтобы выпустить Линетту из крепости.
* * *Теперь она могла только сдерживать отчаянье. Все, ради чего она терпела плен, опустилась до участия в пошлейшей интриге, оказалось напрасно. Война со Сламбедом начнется, а оскорбленный отец Линетты ударит тебе в спину. Ну и получай же, негодяй! Но что делать с тысячами невинных людей? Им-то эта война – за что? И самое ужасное в том, что никто не понял, что произошло. Никто. Даже те, кто искренне огорчен, что дело не сладилось. Здание, возведенное ей, снова рушилось – и в полной тишине.
Это произошло во второй половине дня, ближе к вечеру. Она возвращалась из слободы, и уже вошла в главный двор, когда увидела пересекавших его Торгерна и советников. Никто в мире не заставил бы ее сейчас поравняться с ним. Она свернула и поднялась по лестнице в Западную башню, где не бывала давно. Там, у окна она стояла и смотрела, как солнце движется к закату. Она не хотела выходить раньше времени.
Размышления ее прервали шаги на лестнице. Она сразу поняла – чьи. Но отступать было некуда.
За спиной раздался голос.
– Я посылал за тобой. Но оказалось, что ты здесь. Поэтому я пришел сам.
