Исход благодати (СИ) - Зеленжар О.

Кеан вернулся как раз к вечерней проповеди, обязательной для неофитов. Однако сегодня он решил послушать отца Эрмеро. Тот всегда отличался краткостью.

Старик в длинной черной хламиде и белой атласной маске вскарабкался на кафедру и с грохотом опустил на нее распахнутую книгу, перелистнула несколько пожелтевших страниц. Зеленые маски перешептывались на своих скамьях, их гул, подобный рою сонных пчел, сгущался под потолком.

— Сегодня проповедь будет короткой, — сказал отец Эрмеро. — Я зачитаю вам известный отрывок из Книги, дабы вы никогда не забывали, что призваны защищать.

Он ткнул сухим пальцем в страницу и принялся читать:

— Узрите! Каменный маестат его попирал небеса. Престол гордыни и алчности, на керстах людских, омываемый яростным стоном. Глаза его пронзали плоть, крылья — покрывали весь мир и затмевали Эвуллу. Черное время. Огненное воинство его, воины запретного острова Оранган, множили черную тугу. Чернокровные колдуны приносили кровавые жертвы. Алым был океан у священного города. Стоны и плачь саваном укрывали землю, и хвостатые лесные демоны ловили заблудшие души во славу владычицы Гаялты. Боль людская расколола небеса, и пришли из-за моря корабли освобождения…

Эрмеро оторвался от чтения.

— Многие восторгаются величием Благого, однако стоит помнить, что было до него. Следует вырезать это в памяти, словно эпитафию на могильной плите. Это великий грех — забыть о страданиях прошлого. Священная обязанность протектора — не только защитить существующий порядок, но и предотвратить возвращение былого хаоса. Ибо так называемое колдовство не что иное, как ересь, изощренный обман, погружающий свет разума в пучину суеверного невежества. Ибо лесные демоны — это тени человеческой корысти, алчности, жажды власти, а черные времена — это времена дикости и заблуждений… Вы — не просто рыцари Его Благодати. Вы — носители света разума, алые факелоносцы, хранители процветания людского…

Сердце Кеана радостно заликовало. Слова Эрмеро, казалось, светились в воздухе, звенели под потолком и зажигали на сердце яркие искры гордости. В конце тяжелого дня, полного разочарований и отчаянья, они подняли боевой дух протектора. Он не должен отчаиваться, ибо отчаянье ослабляет, а слабость для рыцаря — один из величайших грехов. Слабость позволяет клиньям сомнений разрушить великолепный доспех железных убеждений. Убеждения — вот щит и меч настоящего протектора.

Кеан покинул зал проповедей, чтобы подняться к кельям, но словно по наитию прошел мимо лестницы дальше, к западному крылу. Там тоже сейчас проходила проповедь, на которой он никогда не был, как и в маленьком Зале Цветов. Он замер у полуприкрытых дверей, улавливая отголоски речи:

— … Разум и воля — величайшие силы, доступные людям. Труженик во Всеобщее Благо подобен пчеле, строит он соты и наполняет их Благодатью, расширяя град благоденствия. Все, что нужно пчеле, чтобы творить благодать — это цветы, прекрасные, сладкие и бессловесные. Цветы не созданы для труда, им не нужны ни воля, ни разум, только приятный цвет и сладость нектара…

Зал был полон Сестрами Отдохновения, все в целомудренных светло-серых одеяниях. Зачем он сюда пришел? Место встреч протекторов с сестрами — купальни, а он явился в их крыло. Прокрался словно тать. Среди множества спин Кеан без труда различил Настурцию и ее пышные волос, не поддавались ни одной прическе. Протектор спрятался в алькове, за статуей одного из святых, когда двери распахнулись, и девушки пошли вглубь западного крыла. Мужчинам запрещалось ступать на эту территорию, но Кеана потянуло следом. Может быть, он и правда пчела, привлеченная сладким ароматом цветов.

Настурция отделилась от общей группы, зашла в маленькое сумрачное помещение, освещенное несколькими длинными свечами. Зажгла еще несколько и установила в пустующий канделябр. Теплые блики света выхватил из темноты белые мраморные изваяния Его Благодати и святых. Лежащая у ног андингская гончая. Исповедальня? Молельня? Кеан шагнул следом, захлопнув за собой дверь. Настурция испуганно обернулась, брови разной формы взметнулись вверх, а затем сошлись на переносице.

— Тебе не следовало сюда приходить. Это запрещено.

Узнала, несомненно, узнала! В купальнях она не произносила ни слова помимо собственного имени, и то, только когда ее об этом спрашивали. Сейчас же голос ее был полон строгости.

— Знаю, — ответил Кеан, — но хотелось увидеть тебя. Тебя настоящую.

— Неправда, — ответила Настурция, — тебе, как и всем прочим, нужен нежный бессловесный цветочек, и ты пришел лишь убедиться, что розы пахнут розами, даже когда на них никто не смотрит… — она вдруг испуганно спохватилось. — Мне не следовало этого говорить. Мне вообще не следует с тобой разговаривать…

— Мне нравится нежная Настурции, которую я встречаю в купальне, — кивнул Кеан, — но ее молчание огорчает меня. Мне хочется услышать ее голос, убедиться, что на настоящая, а не плод моего воображения.

— Разговоры с женщиной порочней пристрастия к ее прелестям, — процитировал Настурция. — Как добропорядочная сестра, я обязана прогнать тебя. Ты нарушил правило, это неприемлемо для протектора.

— Прогони.

— Ох!…

Она отвернулась:

— И тогда у нас обоих будут проблемы. У тебя, то ты вообще сюда пришел, у меня — что я открыла рот… Я могу надеяться только на твое благоразумие… И умение хранить секреты…

Она была сейчас такой откровенной и уязвимой, что у Кеана защемило в груди. Перед ним была не чувственная легко отдающаяся живая фреска, благоухающая благовониями, а застигнутая врасплох, напуганная, хрупкая девица. Не будь на ней этого ошейник, он принял бы ее за праведницу у алтаря после вечерней мессы. Печальный и чистый образ.

— Мы в исповедальне, — тихо сказал Кеан, приблизившись к ней. — Если покаяться, то грехи будут отпущены….

Настурция обернулась к нему, подняла на него темные печальные глаза:

— Я не хочу сейчас каяться. И прогонять тебя не хочу…

Щелк! — словно спуск арбалетной тетивы или рычаг, запустивший внутри протектора поршни и шестерни, а может, это хрустнули, наломавшись, свечи на белокаменной алтаре, когда он прижал ее своим телом, прямо к статуям святых, задирая юбку на этих гладких смуглых ножках. Руки словно сами гладили, расшнуровывали сложные завязки, припадали к горячей коже, влажной от испарины. Настурция была сейчас совсем другой. Не одурманивающим миражом среди клубов ароматного пара, а настоящей женщиной, и она желала его не по зову долга. Сейчас она отдавалась не протектору, не божественному закону, не горькой судьбе, а именно ему. В этом была такая пьянящая радость, какую Кеан не испытывал даже, когда ему возложили на лицо алую маску.

Когда он вошел, она простонала ему в губы. Ее тело отвечало на каждое его движение, словно воспевая божественную симметрию. Свечи ломались и гасли, наполняя исповедальню ароматом воска. Настурция и сама была как воск, и казалось, что она потеряет свои очертания и потечет горячими каплями на белый камень.

— Ааах!

Ее бедра задрожали, и она сжала Кеана так сильно, словно хотела переломить, но его тело было тверже горячего камня в купальнях. Ему стало так хорошо, как никогда до этого не было.

— Это было так опрометчиво… — прошептала Настурция. — Что если бы нас увидели?

— Благой простит, — шепнул Кеан в ответ.

Мысли о последствиях мгновенно испарились из головы при виде этого хрупкого обнаженного тела, принадлежащего только ему. Что это за странное чувство?

Однако, когда она протянула руку к его красной маске, он машинально остановил ее и сжал тонкие пальцы в своих. Поджав губы, Настурция отвернулась.

— И, все-таки, ты протектор, и тебе не позволено того, что можно обычным людям. А я такая глупая…

Она тряхнула головой и оттолкнула его от себя.

— Забудь, что я тебе сказала. Не приходи сюда больше, иначе, видит Благой, я не пожалею себя, позову твоих братьев. Пошел вон!

Кеан пришел в себя уже в келье, глядя в темный потолок. Пальцы водили по красной маске, выводя странные узоры. Что-то внутри него не позволило обнажиться перед ней полностью, ответить откровенностью на откровенность, и эта ассиметрия ее разозлила… Правильно ли он сделал? И как выкинуть из головы ее гневное лицо?