Лилия Баимбетова - Перемирие

Я очень удивилась, когда воздух надо мной стал светлеть: я не спала всю ночь. Совершенно идиотское состояние. Тьма постепенно превращалась в серый туман, он становился все прозрачнее, наступали предутренние сумерки. Я лежала и бездумно смотрела в потолок. Там ничего не изменилось. Большие толстые птицы продолжали клевать виноград. Узор был все так же затейлив, однообразен и скучен. Я слушала ровное дыхание моего соседа, поражаясь тому, как это могло случиться со мной — как я могла оказаться в одной постели с Вороном? А он спал; я чувствовала, что он спит, что сон его глубок. Я могла бы убить его. Как это было легко! — впервые он был по-настоящему беззащитен предо мной. Как это было странно. И как давно я… нет, я жила среди мужчин, я ела рядом с ними, спала рядом с ними, сражалась рядом с ними, но как давно я…. С тех пор, как он умер, у меня были мужчины, и немало их было — за пять-то лет, и я было с ними не только из физической потребности, я вообще легко сходилась с людьми, но как давно я… Я так давно этого не чувствовала! Когда ты просыпаешься утром, и тихое счастье наполняет тебя оттого, что ты слышишь рядом его дыхание. Боги, как все это глупо!

Как я только могла думать о таких вещах! Ведь не могу же я…. В сущности, конечно, могу, почему бы и нет? Ничего в этом нет такого, я Воронов врагами не считаю и такую любовь не считаю предательством, к тому же за свои двадцать четыре года я уже успела убедиться, что из всех мужчин, живущих на земле, мне стоит иметь дело только с подобными мне, с Охотниками, а Вороны, они во всем подобны нам, или мы — им, это уж с какой стороны посмотреть. Но ведь я же знаю себя, знаю свое привязчивое сердце. Ведь Перемирие однажды закончиться. Нет, я не боюсь встретиться с ним в бою, это-то было бы неплохо. Я просто боюсь, что мне будет не хватать его, как не хватает… Господи, я и сейчас иногда просыпаюсь с чувством, что он рядом со мной, а его нет. Как я могу снова влезать в такую авантюру? Поистине, дай волю чувствам, и ты пропал.

Как все-таки я давно я не вспоминала о ней, о той девочке шестнадцати лет, которую в день ее рождения, в солнечный жаркий июльский день, кейст из числа тех, что отвечают за обучение детей, привел в казармы двенадцатого отряда и поставил перед тцалем. Как давно я не думала об этом. Как давно…. Как, в сущности, давно это было, почти десять лет минуло с тех пор, как бесконечно давно. О, тоска моя. Она не проходит, и ни один из тех, с кем я делила постель, не в силах ее отогнать, никто не заменит того, кто был первой любовью, самой первой. О, тоска моя…. Какой я была тогда еще юной, совсем ребенком, я стояла и смотрела на него снизу вверх — на высокого крупного мужчину с веселым загорелым лицом. А он смотрел на меня, и сомнения в его взгляде было больше, чем радости. Все любят, когда в отряд приходят новые Охотники, но, видно, я показалась ему уж очень маленькой, ведь тогда я была еще меньше, чем теперь, за прошедшие без малого десять лет я подросла еще на целую ладонь. Сила Охотника не зависит от его роста, хэрринг западного участка долго вбивал в меня эту истину; ему надоедало, когда я приходила к нему жаловаться на тех, кто дразнил меня в детских казармах…. Как странно вспоминать время, когда я ничего не чувствовала к своему тцалю, лишь почтение и легкую обиду — нечего так смотреть на меня, сила Охотника не зависит от его роста. Только я и вправду была совсем крохой, мне и коня-то нашли самого маленького, чтобы не приходилось мне каждый раз совершать акробатический трюки, садясь в седло, я и в детских казармах достаточно от этого натерпелась. Как странно вспоминать то время, когда он только завоевывал меня — маленькую девочку, не вполне невинную, правда, но еще недоверчивую. Как медленно и тихо он подбирался к моему сердцу — чтобы остаться там навсегда. Что ж, с тех пор я научилась влюбляться сама, не научилась только забывать…. Но, боги, я не должна, не могу влюбиться снова — ведь я сожгу свое сердце, ведь у меня не схватит сил в этот раз избежать огня. Я не могу, не могу, не могу! Нет-нет! Если я еще в здравом уме, я должна немедленно пресечь это, нельзя позволять сердцу руководить твоей жизнью, моему сердцу нельзя этого позволять. Оно такое беспечное, мое сердце, такое доверчивое, оно ничего не понимает, мое глупое сердце. Оно доведет меня до беды…

Было уже, наверное, около девяти — в это время года здесь светлеет поздно. Дарсай проснулся — может быть, я потревожила его своим частным внутриличностным скандалом. Он вздохнул, зашевелился — я лежала, затаившись от самой себя, — откинул одеяло и сел. Короткие его волосы были растрепаны и едва ли не стояли дыбом, рубаха сзади задралась. Он потер висок и повернулся ко мне.

— Выглядишь ты неважно, — пробормотала я.

Он, и правда, выглядел не очень хорошо, лицо осунулось, под глазами залегали тени. Он слегка усмехнулся в ответ на мои слова, но ничего не сказал. Ох, как мне хорошо было под светом его глаз.

— Откуда у тебя эти шрамы?

Его лицо дрогнуло, губы на миг улыбнулись: глупый вопрос, конечно.

— А ты как думаешь?

— Хороший удар, — сказала я, — Ты, что же, без шлема был?

— В шлеме.

— Прекрасный удар, — сказала я, поднимая брови.

— Да, ничего. Я чуть без глаза не остался.

Он улыбался, говоря это. Он сидел, согнув ноги в коленях, опершись локтем об одно колено и уткнувшись кулаком в щеку. Он улыбался, и взгляд у него был полузадумчивый-полупечальный. Прозрачный алый взгляд.

— Давно это было?

— Лет пять назад.

— Неудачно тебя зашили… — пробормотала я.

— Да ладно, — отозвался он, — Перед кем красоваться-то.

Я дотронулась до его руки; Ворон поймал мою руку и сжал ее. Даже сквозь перчатку я чувствовала теплоту его пальцев. За стеной просыпалась крепость, слышны были голоса и множество шагов, хлопали двери. Я улыбалась. Дарсай сидел, опустив растрепанную голову и исподлобья глядя на меня. Что-то совершенно мальчишеское было в нем — и эта легкая улыбка, и этот мечтательный взгляд.

— Знаешь, как ты выглядишь? — сказала я, — Моложе лет на сто семьдесят.

Несколько секунд он смотрел на меня, а потом вдруг расхохотался, нагибаясь и пряча лицо. Плечи его тряслись.

— Что? Ну, что? — спросила я, садясь, — Эй, хватит смеяться!

— Codere, — простонал он сквозь смех.

— Что-что?

— А я думал, ты знаешь каргский.

— Так далеко мои познания не простираются, — буркнула я, — нечего здесь ругаться…

Я глядела на него и словно не узнавала. Что-то новое появилось в нем в это утро. Я не думала, что увижу когда-нибудь, как он смеется. Я не этого незнакомца ожидала поутру обнаружить в своей постели.

В дверь постучали. От неожиданности я вздрогнула. Это пришли меня будить, и тут я оказалась в немалом затруднении: откликнуться, и в комнату заглянут и увидят. В сущности, что они увидят?