Оливер Джонсон - Полунощная Чудь

Аланда боязливо оглянулась, опасаясь, как бы местные не услышали их в тишине, наступившей после ухода Джайала. — Гарадас говорил с ним, когда мы вышли из святилища. Он сказал жрецу, что тот не сможет войти в деревню, пока на нем маска.

— И?

— Ты же хорошо знаешь: он поклялся никогда не снимать ее. Гарадас рассказал ему о башне за деревней, с тех пор он там. Они носят ему еду и питье.

Таласса подумала об жреце, одиноком, слушающем музыку, доносящуюся из деревни. По спине пробежал холодок. Безопасность была иллюзией: она всегда знала это. Она уехала так далеко от Тралла и перенеслась сюда быстрее, чем луч света. Но проклятие вампира осталось с ней. И вот, каким-то образом, Фаран взял ее след. Они опять должны бежать. Хотя бы ради безопасности горцев — они надеются на нее, как на Светоносицу, но совершенно напрасно; и не только из-за того, кем она может стать, но из-за того, что она может с собой принести. Длинный и тяжелый путь, казалось, манил ее — мили и мили гор, лесов, ледяных пустынь — и она почувствовала, что неопределенность кончилась. Она должна идти к Уртреду.

Она резко встала, голова немедленно закружилась. Разговоры, только что возобновившиеся, мгновенно прекратились. Лица жителей деревни повернулись к ней; в свете костров было видно, что они удивлены и пытаются понять, почему еще один их гость уходит так рано.

— Я хочу повидать жреца, — сказала она им. — Дитя, — она повернулась к Имуни, — не принесешь ли ты мне немного еды, чтобы передать ему? — Девочка посмотрела на отца, который медленно кивнул, но с его лица исчезла улыбка. Имуни вывалила содержимое глиняных тарелок на кусок материи, который завязала с четырех углов. Получившийся узелок она отдала Талассе.

Таласса посмотрела на всех собравшихся. — И иду к башне. Пускай никто не идет вслед за мной. Скоро я вернусь. Тем временем пускай все едят и пьют, праздник еще не окончен. — Она опять повернулась к Имуни. — Где это? — спросила она.

Девочка трясущейся рукой указала на неровную главную улицу деревни, на север. — В конце дороги, примерно в миле от деревни, — с трудом выговорила она.

Таласса посмотрела в том направлении. — Хорошо, — сказала она. — Тогда я пошла.

— Давай я пойду с тобой, — попросила Имуни.

Таласса задержала на ней взгляд. — Очень хорошо, — согласилась он, — но только до башни; я должна поговорить со жрецом наедине. — Кивнув, она разрешила Имуни вести ее по каменной дороге. За ее спиной воцарилось глубокое молчание, но она даже не заметила этого, торопливо шагая мимо низких каменных зданий по направлению к обрыву.

СЕДЬМАЯ ГЛАВА. Орлиное Гнездо

Жрец действительно слышал музыку: она влилась к нему в уши, проникла в сердце и наполнила его горьковато-сладким ощущением одиночества.

Он стоял на плато за башней. Равнины под ним были черными, без единого светлого пятнышка — даже свет луны не проникал в их чернильную темноту. Казалось, что он смотрит в никуда. Весь день, пока Таласса еще спала, он провел в тени башни, не находя себе места от тревоги, сердце мучительно билось в груди, и даже тишина гор не могла успокоить его. Он был один, и одиночество раздражало его.

Решение был принято. Он должен идти на север, через горы. Его судьба там. Остальные могут зимовать здесь, в тепле и безопасности Годы, но он не будет ждать. Он ушел бы еще утром, но мысль о Талассе не давала сдвинуться с места. Он должен был узнать, что с ней все в порядке. Да, вампир, укусивший ее, мертв, но вылечило ли это ее от яда? Разве не написано в Книге Света, что когда вампир умирает, все его кровавые рабы освобождаются от рабства?

Тем не менее он помнил, что когда она проснулась в святилище, свет солнца ранил ей глаза и вызывал головокружение. Было ли это результатом раны, а может быть чем-нибудь намного худшим, чем-то таким, о чем он даже не может заставить себя подумать? Он обязан это узнать. Но придет ли она к нему в башню? А может быть, если она еще слишком слаба, Аланда или Джайал передадут весточку, скажут ему, что все в порядке? Он должен быть уверен, что с ней все хорошо, прежде чем уйдет на север.

Весь первый день он прождал ее, и второй тоже, до вечера. Темнота спустилась три часа назад, а она еще не пришла.

Когда заиграла музыка, он вышел наружу и взглянул на огни деревни с вершины холма. Он опять подумал о ней, его дух искал ее, пока ему не показалось, что он перевоплотился в повисшую в воздухе перед ним серую руку, длинные пальцы которой в темноте развернулись как усики тумана, вытянувшись на милю в длину вплоть до деревни. Он коснулся ее, внушая ей желание придти в башню. Но надежда на то, что она придет, слабела по мере того, как становилось все темнее и темнее. Музыка продолжала играть. Меланхолия и забота сплелись вместе и бродили по его груди, как не знающая покоя змея. Это чувство он хорошо помнил по тем часам в башне Форгхольма, которые он провел, слушая голоса проходивших под ним крестьян, шум движущихся горшков и сковородок в кухонном крыле монастыря, и звуки торжественного ритуала в храме. Жизнь так близко, и так далеко.

В темноте он обратился, как делал и в часы одиночества в Форгхольме, к внутренним, самым тайным уголкам свой души, слушая стук медленно бьющегося сердца, которое добавило басовую ноту к мелодии волынок и барабанов, доносящейся из деревни. В этот момент он возненавидел народ Года. Но была ли причина для ненависти: он был демон, вечный изгнанник; кто может поспорить с их инстинктивным страхом? Если бы он сделал то, о чем его просил староста, и снял бы свою маску, что бы произошло, когда они бы увидели то, что находится под ней? Они бы узнали, что такое настоящий ужас.

Но ирония была в том, что в первый раз со времени Ожога он стал надеяться, что не всегда будет таким: за последние два дня что-то случилось. Он исцелялся: в тот давным-давно прошедший день в Форгхольме его лицо превратилось в жесткую маску, не менее жесткую, чем ту, которую он носил; но теперь он чувствовал, как в него возвращается жизнь, по мертвой коже потекла кровь. Он чувствовал явные изменения — хотя и почти незаметные.

Подозрение родилось у него прошлой ночью. Он крутился и вертелся на своей узкой койке в башне не в состоянии заснуть, несмотря на все тяжелые события последних двух дней. Наконец он полностью потерял надежду уснуть, встал и достал посох собирателей пиявок. Казалось, что посох оказывал на него какое-то магнетическое воздействие, куда бы Уртред не ставил его; посох, как живое существо, всегда звал его, даже тогда, когда сам был не виден. Изуродованные остатки пальцев Уртреда всегда хотели коснуться и приласкать его. Дерево жило своей собственной жизнью, и его энергия, даже через перчатки, вливалась в его тело, когда он держал посох.