Роберт Асприн - Смертоносная зима

Третий мужчина, наконец, пришел в себя и теперь приближался сбоку, зажав нож в руке. Весь его вид говорил о том, что он прекрасно владел ножом, и ему не раз приходилось применять его в драках.

Его нижняя челюсть отвисла, когда калека показал, что умеет двигаться, и двигаться быстро, проделав несколько невероятных финтов, причем в совершенно немыслимой последовательности. Бандит слегка присел и, выбросив вперед руку, метнул блеснувший в темноте нож, но в Трода не попал. Тот с прытью перепуганной кошки уже сделал несколько шагов к стене, зашел своему сопернику слева и остановился как вкопанный, подняв конец дубины, которую держал обеими руками, над правым плечом. Бандит впал в транс из-за невероятности происходящего, почувствовал настоящий страх и сделал неверное движение, которое стоило ему глаза, оказавшегося на пути острия дубины. Его вопль перешел в хрип, когда он начал падать, а Трод только глубже вонзил свою палку в глазницу незадачливого противника, поразив его мозг. Резко выдернув ее окованный железом конец, юноша стремительно развернулся, готовый лицом к лицу встретить новую опасность и выставив вперед обагренный кровью на три-четыре дюйма конец дубины.

Вокруг было тихо, лишь, причитая и хныча, уползая в сторону Таркл. Руки Трода задрожали от возбуждения и выплеснувшегося в кровь адреналина, но он сдержал свои порыв добить раненого.

— Полагаю, что Ахдио и я провели вас, ублюдки, — прорычал он страшным голосом, подражая Ахдио.

Таркл не обернулся, продолжая ползти по аллее туда, где был виден свет. Трод посмотрел вниз на две другие свои жертвы. Они лежали и не двигались, неестественно распростертые. Ну, так и что? Это всего лишь одна из аллей в Лабиринте: кого это могло волновать?

Трода. Передернув плечами, он оперся на палку и захромал к дому Аламантиса, чтобы разбудить врача. И только потом пошел домой, хромая и громко стуча по мостовой своей палкой, он жил один.

На следующий вечер Ахдио и Трод работали одни. Трактирщик сделал печальное объявление: его женщина от него ушла. Это вызвало вздохи разочарования и смущенные выражения раскаяния и сочувствия на лицах посетителей. Это был самый тихий вечер в «Кабаке Хитреца» на памяти самых завзятых завсегдатаев.

На следующий вечер, однако, у Ахдио и Трода вновь появилась помощница. Она большей частью проводила время за стойкой, разливая пиво и раскладывая хлеб и сосиски по деревянным тарелкам. Она не была красивой, более того, она была ужасно некрасивой, эта новая барменша. Ее огромный хозяин называл ее Клейя. Никто не отпускал шуточек по ее поводу. Никто не утруждал себя тем, чтобы подойти поближе к стойке и рассмотреть ее в этом длинном, бесформенном сером платье. Оуле заявила, что она ей нравится, эта Клейя. Причина была проста, и лучше всех изложил ее Фракс:

— Фьють! От природы ей досталось лицо, которое даже ее мать не смогла полюбить, а что касается фигуры, то метла, пожалуй, выглядит привлекательнее.

Женщина, которую теперь все называли Клейя, не возражала против такой характеристики. Она заплатила эту цену, чтобы быть, наконец, рядом с любимым. Всю ее жизнь красота была для нее больше проклятием, чем благословением. Один-единственный мужчина из всех относился к ней как к женщине, а не как к игрушке, тот единственный мужчина, которого она всегда любила. Ее отец и могущественный богатый аристократ Эзьюкар устроили так, что она вынуждена выйти замуж за последнего, которому нужен был лишь красивый предмет, блестящая игрушка, чтобы хвастать ею на публике и устраиваемых им приемах. Между тем мужчина, которого она любила, покинул Суму. И вот теперь, спустя годы, она последовала за ним, и они, наконец, оказались вместе. Две маленькие комнаты на втором этаже таверны были несравнимо милее для нее напичканных слугами апартаментов Эзьюкара. Она немного переживала, что из-за нее Ахдио пришлось вернуться к своей практике, правда, это случилось лишь раз; по ночам в их апартаментах на втором этаже таверны, что находится в Лабиринте, его чары рассеивались, вуаль безобразия спадала с нее, и она вновь становилась его прекрасной Джодирой.

Линн Эбби

ИЗБРАННИК БОГА

Судя по тому, как ловко орудовал он кувалдой на длинной ручке, мужчина вполне мог быть профессиональным каменотесом, только какой каменотес стал бы работать в одиночку ночью в недостроенном храме. Он мог бы быть воином, потому что, когда появился напарник, сменил кувалду на меч и умело фехтовал во время урока, продолжавшегося до тех пор, пока лучи солнца не залили пол храма, пробиваясь через каменные колонны. Но в первую очередь он был жрецом — жрецом Бога-Громовержца Вашанки, и только потом каменотесом и воином.

Родом он был из знатной ранканской семьи: дальний родственник покойного, никем не оплакиваемого императора; и такой же дальний нового — хотя довольно трудно было признать в нем такового, с грязными потеками пота на спине и черными волосами, свисающими влажными спутанными космами. И окажись рядом кто-нибудь из столичной знати, за аристократа скорей был бы принят его светловолосый партнер, а Молин Факельщик — Верховный жрец бога Вашанки — удостоился бы презрительного прозвища «червь», которым ранканские завоеватели окрестили покоренных илсигов.

Он был рожден в позолоченной детской комнате храма Вашанки в Рэнке — плод тщательно организованного изнасилования. Его отец искалечил и убил десять человек с безупречной родословной, прежде чем взял женщину, изображавшую Азиуну, сестру Вашанки, во время ритуала Убиения Десяти. Неважно, что Азиуна была рабыней и умерла при родах. В детстве Молин получил лучшее воспитание, какое только могли дать ему его смертный отец и поклонявшиеся Вашанке жрецы.

Его восхождение по иерархической лестнице было скорым, если не сказать стремительным. Послушник в возрасте пяти лет; оруженосец командующего армией — десяти, в четырнадцать он руководил осадой Валтостина, за одну ночь в четырех местах пробив стены и захватив крепость. Стали поговаривать, что со временем он станет Верховным Иерофантом, но успехи в военном деле не сопровождались, к сожалению, должным почтением к стоящим выше. И он исчез из виду, вероятно, впал в немилость, затерявшись в длинных коридорах Имперского храма, и вновь появился лишь в возрасте тридцати лет, чтобы сопровождать неудобного принца Кадакитиса в ссылку в Санктуарий.

— Имея пару таких бойцов, можно идти на баррикады, — поздравил жреца Уэлгрин, начальник регулярного гарнизона Санктуария, когда они вложили мечи в ножны. — Мне жаль глупцов, считающих жрецов Вашанки мягкотелыми.

Молин вместо того, чтобы принять восхищение Уэлгрина, окунул лицо в таз с ледяной водой. Жрецы Вашанки стали мягкотелыми из-за непоправимого отсутствия самого бога. Вашанка умер для Санктуария — умер, потому что, когда бога отделяют от тех, кто ему поклоняется, люди продолжают жить — люди, но не бог. А что делать жрецам, посредникам между богом и поклоняющимися ему людьми, что делать им, когда бог уходит? Это был не тот вопрос, над которым Молину нравилось рассуждать.