Сергей Раткевич - Наше дело правое

Наконец странник чуть двинулся — неприятные ощущения тут же исчезли — и произнес:

— Вы хотите спасти свой город, не так ли? Я помогу вам…

Домой Найвин вернулся лишь под вечер, очень уставший и голодный. Он заходил и днем, но лишь на пару минут — предупредить жену. Едва он переступил порог, как у него на шее повисло маленькое, любимое и безумно дорогое существо. К тому же чрезвычайно цепкое — как Найвин ни пытался, в первые секунды отлепить дочку от себя не получилось.

— Мама! Папа пришел.

— Лина, ты же меня задушишь.

— Нет, папа, ты вон какой сильный, — и в доказательство еще раз сжала его шею. От неожиданности Найвин чуть не закашлялся. Лина отклонилась, посмотрела в его лицо, весело хихикнула и спрыгнула на пол.

— Я уже тебя заждалась. — На него смотрели самые прекрасные глаза. Глаза его жены. Сейчас полные затаенной грусти и тревоги. Найвин сделал шаг вперед и обнял любимую.

— Пойдем ужинать, я уже все приготовила. Ты, наверное, ужасно голодный. — Она хотела отойти, но он удержал ее в объятиях. Сказал тихо, чтобы не услышала дочь:

— Вилара…

— Ну что? — так же тихо, но с ноткой недовольства спросила она.

— Тебе все-таки лучше уехать.

— Я уже все сказала — без тебя я никуда не поеду.

— Вилара, подумай о Лине, ей всего пять!

— Я думаю, она бы меня поняла. Тем более ты говорил, что вы придумали какой-то способ. А если вдруг ничего не получится, мы успеем убежать.

— Надеюсь, что так. — Найвин наконец разжал объятия и сказал уже громче: — Ну что ж, пойдем, я и вправду голодный как волк, — и он подмигнул Лине. Та счастливо взвизгнула и кинулась помогать матери накрывать на стол.

Когда он уселся, Лина тут же, неловко, отдавливая ему ноги, забралась на колени. Есть было жутко неудобно, но он так и не смог ее согнать, не смог позволить себе потерять эти дорогие минуты семейной близости. Он чувствовал, как их остается все меньше и меньше. А Вилара сидела напротив и молча смотрела ему в глаза.

Уже ночью, лежа в постели и обнимая мирно спящую жену, Найвин не мог заснуть. Несмотря на то что он не спал вот уже больше двух суток, сон не шел. Вспоминалось то, как он впервые встретил Вилару, тогда еще молоденькую наивную девушку, рождение дочери и множество других мелких и крупных событий его жизни. Он гнал от себя эти мысли, зная, что так наутро будет только труднее, но они все равно лезли в голову. А еще вспоминался сегодняшний день. Все ли он сделал правильно?.. Получалось, что все. Иначе было нельзя.

Ему, как командиру, пришлось говорить перед строем солдат. Пришлось говорить те слова, которые он сам и ненавидел. Громкие, иногда фальшивые, иногда бессмысленные, и все ради одного…

— …У нас есть шанс спасти город, спасти родных и близких, всех сразу. И дать им возможность жить без страха. Те, кто согласятся на это, умрут. Умрут не на поле боя. Умрут не быстро и совсем не безболезненно. Вы обязаны это знать. Но не думайте, что смерть эта будет бесславной. Ваши имена навсегда останутся в сердцах тех, кого вы спасли. Именно поэтому нам нужны добровольцы. Те, кто не по принуждению решат отдать свою жизнь за жизни других.

Строй молчал.

— Нам нужно всего пятьдесят человек. Я буду первым. Осталось еще сорок девять…

Он видел, как дернулся Лэт, как удивленно вскинул брови Илтрэй. Интересно, а чего они ожидали? Что он будет прятаться за спинами своих солдат. Нет. Так нельзя.

Из строя вышел первый человек. Затем второй. Третий… Он вдруг увидел, что вместе со всеми вышла и его шестерка лучших. Найвин улыбнулся.

Когда набралось нужное количество добровольцев, Найвин подозвал к себе Дестона и Лэта.

— Дестон, возьми всех и объясни им подробно, что к чему.

Тот кивнул и отошел.

— Лэт, ты остаешься.

— Это еще почему?

— Пятьдесят человек у нас и без тебя набирается, а ты нужен городу. Посмотри, ни одного опытного не осталось. Ты мой помощник, ты останешься за старшего. Это приказ, если угодно.

Лэт скрипнул зубами, но спорить не решился.

Найвин лежал и обнимал Вилару. Хоть он и боялся за жену и дочь, но был уверен, что все получится. И благодарен любимой за то, что она осталось с ним в его последние часы.

Ночь подходила к концу. Странник сказал, что лучше будет собрать всех на холме на рассвете. Пора идти.

Найвин осторожно, чтобы не разбудить Вилару, встал. Обошел кровать и присел возле лица жены. Дотронулся до ее щеки, тихонько поправил упавший на глаза светлый локон. Во сне Вилару оставили и волнение, и грусть, сейчас она выглядела спокойной и умиротворенной. Лишь изредка, видимо, когда снилось что-то тревожное, она едва заметно хмурила брови и пыталась что-то сказать непослушными губами. И он сидел и смотрел, смотрел, скользя взглядом по такому милому и родному лицу, и не мог оторваться. Он слишком хорошо понимал, что видит жену в последний раз.

Найвин не знал, сколько времени прошло, когда он наконец, совладав с собой, смог подняться на ноги, на прощанье коснувшись губами ее губ. Вилара что-то пробормотала, но не проснулась.

Тихо одевшись, он взглянул напоследок на дочку. Поцеловать не решился, она легко просыпалась, да и он уже всерьез сомневался, что сможет после этого уйти. Но после первого же шага к двери его остановил тихий сонный голос:

— Ты идешь воевать, папа?

Пришлось вернуться и присесть возле Лины.

— Да, дочка, я иду воевать.

— Возвращайся скорее, мы с мамой будем тебя ждать.

Сердце сжалось, но он собрался и заставил голос не дрогнуть:

— Я вернусь. Вы только ждите…

— Мы ждем, — пробормотала девочка, уже засыпая. Найвин провел рукой по ее волосам, тихонько поцеловал в лоб и встал.

Он подошел к двери и оглянулся. В комнате мирно спали два самых дорогих в его жизни человека.

За которых он сейчас шел умирать…

На вершине холма дул сильный холодный ветер. Но Найвин даже не замечал его ледяных прикосновений — он мучился от боли в сломанных костях и порванных мышцах. Справа и слева, спереди и сзади — везде вокруг него так же корчились от боли еще почти полсотни человек. Странник не бросал слов на ветер. Он обещал мучительную смерть, он ее обеспечивал. Ничего удивительного в том, что они ему поверили. Крылось в нем что-то такое, что не позволяло усомниться в его словах. Найвину вспомнилось, как чужак ломал его кости и рвал плоть. Легкими, едва заметными, со стороны казавшимися такими слабыми движениями. И ни одной эмоции на лице. Ни злости, ни удовлетворения, ни жалости. Сплошное сосредоточенное равнодушие. Человек, выполняющий не слишком приятную, но и не очень-то и противную работу. Наверное, он тоже лучший в своем деле.