Татьяна Апраксина - Назначенье границ

Урсула то ли плывет над землей, то ли ступает по легкому, словно пух, туману, встает за спиной чтеца. Прямо перед ней — пропасть, она парит над краем, а чтец сидит, свесив ноги вниз, и смотрит вперед.

Обрыв — уже не обрыв, а всего лишь склон холма, густо поросший белыми цветами. Тонкий аромат невозможно угадать: яблоня, лилия, жасмин или ландыши, магнолия или шиповник. Запах включает в себя их все, но он много больше. Подобное благоухание, думает Урсула, должны источать одеяния архангелов.

Там, где кончаются цветы — высокая, до неба, стена из радужно сияющего стекла. Очень хрупкая, толщиной не больше волоса. Мыльный пузырь, в который заключено все: холм, цветы, города и деревни за спиной, люди в домах и на полях, пашущие и молящиеся, сражающиеся и отдыхающие.

Через стенку мыльного пузыря видно, как снаружи бьется в нее чернота скрежещет когтями, стремится разбить, прорвать… Нет, не чудовища это вовсе — люди, блестят доспехи, сияют мечи, на лицах горделивая решимость. Земля за ними золотится спелой пшеницей. Но по пятам армии следует когтистая, алчная тьма, поглощающая все — и пашни, и самих воинов.

— Для сего потрясу небо, и земля сдвинется с места своего от ярости Господа Саваофа, в день пылающего гнева Его. Тогда каждый, как преследуемая серна и как покинутые овцы, обратится к народу своему, и каждый побежит в свою землю. Но кто попадется, будет пронзен, и кого схватят, тот падет от меча. И младенцы их будут разбиты пред глазами их; домы их будут разграблены и жены их обесчещены…

— Остановитесь! — кричит Урсула, не чтецу, но блистающему воинству. — Оглянитесь!

Ее не слышат, не видят. Воинство атакует стену, бьют тараны, рубят мечи, радужное стекло прогибается, дрожит, и наконец трескается. Цветы под солдатской обувью обращаются в лохмотья, вминаются в землю, через них прорастают зеленые ростки пшеницы. Тянутся к небу, наливаются золотом — и чернеют, обращаются членистыми лапами пауков, сороконожек, сколопендр… Сливаются с тьмой. Хватают за ноги воинов, волокут во тьму. Там, за спиной ничего не ведающего воинства — рушатся крепости, горят города, пажити обращаются бесплодными пустынями, и звери выходят из песков, и гнездятся в руинах домов филины, страусы и косматые сквернообразные твари…

— Остановите это! — просит Урсула чтеца.

Он оборачивается через плечо, улыбается, поднимается навстречу. Невысокий человек, на ладонь повыше самой принцессы.

— Не бойся, госпожа. — говорит он, и «ты» в его устах не кажется фамильярностью, здесь просто так принято. — То, что ты видишь, было будущим позавчера. А сегодня его уже нет. Эта война закончилась, следующая будет другой и думать нужно уже о ней. Тебе пора просыпаться, госпожа. Здесь тебе не место. Просыпайся…

Рука касается ее щеки раз, другой, и принцесса не успевает удивиться этой дерзости: лицо размывается, растворяется в совсем другом — женском, усталом, с жестко стиснутыми челюстями. Девица Мария хлопает Урсулу по щекам.

— …просыпайтесь, Ваше Высочество.

— Цветы… — выговаривает Урсула. — Цветы и сороконожки… армия… граница…

— Спорынья вызывает видения, Ваше Высочество. Не думайте об этом, — Мария коротко качает головой, подносит к пересохшим губам принцессы чашку с носиком. — Выпейте воды, и я повторю осмотр.

Урсуле мучительно жаль видения, белых цветов и сияющего мира без боли. Она даже готова слушать чтение пророчества о гибели Вавилона — но вместо этого фрейлина в очередной раз вжимает ее плечи в постель, вставляет между зубами уже изгрызенную полоску толстой кожи.

— Терпите, — безо всякой жалости в голосе говорит Мария.

Через пять часов дверь открылась. Серое лицо девицы Марии выглядело как плохо налепленная маска; простецкий платок съехал почти на затылок, и казалось, что из-под него рвется наружу золотистое сияние. За спиной было светло: свечи зажжены, много свечей, на целую залу хватит. Герцог де Немюр шагнул вперед, но Мария покачала головой.

— Вам туда еще нельзя, — сказала она, упираясь локтем в резную створу двери. — Никому. Но все хорошо, Ваше Высочество, и все будет хорошо.

Предплечья и кисти ее были в разводах засохшей крови, отмытой наспех и не до конца, и держала их девица перед собой, не касаясь ничего — ни платья, ни платка, ни двери.

Д'Анже глядел на незаконную дочь некогда убитого им коннетабля и думал, что у нее тоже беда, и эта беда не пройдет. Еще он думал, что недооценивал покойного. Ни терновником, ни репьем тот не был, судя по плодам. Надо ж было так ошибиться…

— Я хотел сказать вам, сударыня, что мы все разделяем ваше горе…

Радость бедняков Орлеана подняла на него бешеные, в красных прожилках, глаза.

— Какое горе, Ваше Преосвященство? О чем вы? О Марке? Да с ним все хорошо, лучше не придумаешь. Радоваться надо, — и она захлопнула дверь.

Де Немюр повернулся к канцлеру.

— Между прочим, как священник, хоть и Ромской… церкви, вы должны бы понимать, что она права.

Епископ Ангулемский и генерал ди Кастильоне переглянулись. Мария была исключительно набожна и могла иметь в виду рай, но им показалось, что говорила она совсем о другом. Значит, наблюдение за домом снимать нельзя. Живой ли, из-под холма ли, а Марк де ла Валле придет к ней, как серые гуси всегда возвращаются на север.

За окном веселым звоном взорвался кафедральный собор, и все остальные понеслись за ним. Канцлер покачал головой. Завтра Дижон, послезавтра — Марсель, а что дальше? Мы будем жить в ладу, пока воюем с внешним врагом, но мы сыграем в другую войну, благо, Марк купил нам эту возможность. И уже сейчас нужно думать о том, из чего мы сложим мир. Pax Aurelianа.

Колокол церкви святого Эньяна, отбил третий час и замолчал, а бронзовый гул еще какое-то время висел в воздухе, как чье-то недоверчивое «Неужели? Неужели сошлось?»

Очень крупная крючконосая птица, которую почему-то не спугнул колокольный звон, наклонила голову к плечу. «Может быть. А не в этот раз, так в следующий. Я не Александр, я не бросаю начатого. Но кажется, епископ, мы вкатили этот камень в гору.» Птица сорвалась с парапета и по спирали пошла вверх, в светло-синее небо Аврелии.

Осень 1454 года, Орлеан, утро

Три с половиной года для древнего города Орлеана — не срок. Столица в 1454 году от Рождества Христова мало отличалась от столицы 1451. Все те же тесные узкие улочки, все тот же невероятно изящный собор Сен-Круа, те же люди; разве что белых крестов на плащах и длинных бород поубавилось.

Бродяга, достаточно оборванный и чумазый, чтобы не привлекать внимания, топтался у задних дверей солидного особняка. От тряпок, которыми была замотана рука, исходило тягостное зловоние. Вместе с ним у двери отиралась еще пара нищих вполне заурядного вида.