Мервин Пик - Горменгаст

— О, гори оно все синим пламенем! — закричал Рощезвон таким громким и срывающимся голосом, что даже Мертвизев улыбнулся. Это, возможно, была самая малозаметная, самая бледная улыбка, которая когда-либо появлялась на нижней части человеческого лица. Глаза Мертвизева никакого участия в улыбке не приняли. В них было столько же мысли и чувства, как и в блюдце с молоком, но один уголок губ все же едва заметно приподнялся — словно дернулся холодный рот рыбы.

— Господин... эээ... Кузнечик, — сказал Мертвизев, позабыв было, как зовут карлика; голос у него был такой же призрачный, как и улыбка. — Кузнечик, где ты, микроб?

— Я здесь, господин Директор, — отозвался Кузнечик.

— Кто произвел этот звук?.. Рощезвон?

— Именно он, господин Директор.

— А... как... он... поживает?

— Он страдает от боли, — пояснил Кузнечик.

— Острой... боли?

— Я могу поинтересоваться, господин Директор.

— Действительно... почему бы и нет?

— Рощезвон! — выкрикнул Кузнечик.

— В чем дело, черт возьми? — огрызнулся тот.

— Господин Директор интересуется вашим здоровьем!

— Моим здоровьем? — переспросил Рощезвон.

— Вашим, вашим, — подтвердил Кузнечик

— Что вы хотели узнать, господин Директор? — вопросил Рощезвон всматриваясь в дымный полумрак.

— Подойди поближе, — отозвался Мертвизев. — Я не вижу тебя, мой бедный друг.

— И я вас не вижу, господин Директор. Рощезвон приблизился к высокому стульчику

— Вытяни руку Рощезвон. Ты чувствуешь что-нибудь?

— Это ваша нога, господин Директор?

— Это она, мой бедный друг.

— Да, господин Директор, я это тоже могу подтвердить, — сказал Рощезвон.

— А теперь скажи мне... скажи мне...

— Что, господин Директор?

— Ты болен... мой бедный друг?

— Локальная боль, господин Директор.

— Где локализована? В мандибулах?

— Именно там, господин Директор.

— Как и в те... давние... времена... когда ты... был честолюбив... и хотел... многого... достичь... когда у тебя... были... идеалы... Рощезвон... У нас... у всех... мы все... возлагали... большие... надежды... на тебя... насколько... я помню... — (Раздался звук, который, очевидно, должен был изображать смех, но был похож на бульканье кипящей каши)

— Именно так, господин Директор.

— Кто-нибудь... все еще... верит... в тебя... мой бедный... бедный... друг?

Ответа не последовало.

— Ну не сердись. От судьбы... не уйдешь... мой друг. Разве... можно порицать... увядший... желтый лист. О, нет.... Рощезвон... мой бедный друг... ты достиг... полной зрелости... Может быть... даже перезрел... Кто знает? Мы... все... должны... ложиться... в постель... вовремя... А как ты... выглядишь... мой друг... Все так же?

— Мне трудно судить, господин Директор.

— О, я устал... — пробормотал Мертвизев — Что... я... здесь... делаю? И где этот... этот... микроб... Кузнечик?

— Я здесь господин Директор! — Эти слова прозвучали как выстрел из мушкета

— Забери... меня... отсюда... Выкати меня... туда где... тихо и спокойно... Кузнечик... вези меня... в мягкую тьму... — Его голос неожиданно поднялся резко вверх и достиг уровня тоненького визга, и хотя он по-прежнему звучал пусто и механически, в нем все же появились какие-то живые нотки. — Вези... меня... вези... в золотую... пустоту...

— Слушаюсь, господин Директор, — ответил Кузнечик. Профессорская наполнилась криками беснующихся чаек — визжали несмазанные колесики высокого стульчика, который, подталкиваемый Кузнечиком, делал разворот. Шерсткот, бросившись вперед нашарил ручку двери и широко распахнул ее. В коридоре света было значительно больше, но он несколько померк, когда туда сквозь открытую дверь повалили клубы дыма. На светлом фоне вырисовывался силуэт Мертвизева — он был похож на мешок, водруженный на ожившую неустойчивую пирамидальную конструкцию. Стульчик выехал в коридор, визг его колесиков стал удаляться и вскоре стих.

Прошло довольно продолжительное время, прежде чем тишина, воцарившаяся в Профессорской, была нарушена. Никто никогда не слышал ранее, чтобы голос Главы Школы поднимался на такую высоту, как это случилось в его прощальных фразах. И это произвело на всех странное, даже пугающее впечатление. Никто также не мог припомнить, чтобы Мертвизев разглагольствовал столь много и столь невразумительно. Страшно подумать — а вдруг в нем присутствует нечто большее, чем пустота, с которой все уже давно свыклись? Но так или иначе — наконец раздался голос, разорвавший задумчивую тишину.

— Весьма и весьма сухое распоряжение, — сказал Корк.

— Ради всего нечестивого — света, света! — воскликнул Призмкарп.

— Боже, который же теперь час? — прохныкал Шерсткот. Кто-то разжег огонь в камине, использовав для растопки несколько тетрадей из тех, что Шерсткот обронил на пол и не успел потом собрать. Сверху на занимающийся огонь был положен глобус, сделанный из легковоспламеняющихся материалов, которые обеспечили огню прекрасное горение — континенты охватил мировой пожар, вскипели океаны, сгорела надпись, угрожающая ученику расправой розгами, которая так и не состоялась — учитель забыл, а ученик не напомнил.

— Однако, однако, — приговаривал Срезоцвет. — Если подсознание Мертвизева не есть проявление его самосознания — можете называть меня слепым дураком! Вот так — можете, если я ошибаюсь, называть меня слепым дураком. Вот так штука! Кто бы мог подумать, а?

— Который час, господа? Кто мне скажет, который час? — вопрошал Шерсткот, пытаясь собрать с пола тетради. Все происшедшее крайне растревожило его, и собранные тетради он тут же ронял обратно на пол.

Господин Усох выхватил одну из тетрадей из огня и, держа ее за еще не охваченный пламенем край, поднес к настенным часам.

— До конца урока осталось всего двадцать минут, — сказал он. — Наверное, уже не имеет смысла... или имеет? Лично я полагаю, я просто...

— И я тоже, я тоже, — воскликнул Срезоцвет. — Если моя классная комната не охвачена в настоящий момент пожаром или не затоплена водой — можете называть меня безмозглым дураком!

Очевидно, та же мысль пришла в головы всем присутствующим, ибо началось всеобщее движение к двери. Неподвижным оставался лишь Опус Крюк, распростертый в своем продавленном кресле; его булкообразный подбородок был вздернут к потолку, глаза закрыты, а линия плотно сомкнутого безгубого рта выражала скуку и лень. В коридоре шуршали и шелестели развевающиеся мантии спешащих к своим классам преподавателей; затем затарахтели ручки открываемых дверей, и в классные комнаты ворвались Профессоры Горменгаста.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Воздух, словно зажатый между землей и застилавший все небо от горизонта до горизонта плотным и на вид твердым, как крыша, покровом облаков, был недвижен. Из-за какого-то особого эффекта освещения казалось, что все, находящееся под этой крышкой облаков, погружено в воду.