Башня. Новый Ковчег 5 - Евгения Букреева
Павел сидел и тупо пялился в журнал испытаний системы герметичных охлаждений. Ряды цифр бежали перед ним бесконечной вереницей, но он, уже вникнув в них и отчётливо увидев то, что нельзя было не увидеть, что бросалось в глаза, как тревожные, светящиеся красным индикаторы на щите управления, замер перед другим — перед знакомой фамилией, родной фамилией, проставленной в столбце «ответственное лицо».
— Ты должен был её сразу — сразу, слышишь — гнать отсюда в три шеи! — Павел почти швырнул в Руфимова распечатанные листы, которые, разлетевшись, веером усыпали и кровать, на которой лежал Марат, и пол рядом с кроватью.
— Катюша, помоги мне сесть, — попросил Руфимов, не обращая внимания на полыхающего от гнева Савельева. — Подоткни мне подушку под спину, будь добра.
Катя с готовностью бросилась исполнять просьбу Марата, бросив опасливый и в то же время укоризненный взгляд на Павла. Она была одна, Пятнашкин ещё отсыпался после ночной смены, а Анна бегала где-то наверху, в военном лазарете, — если бы они были здесь, то Павла к Руфимову просто не пустили бы и уж точно не дали бы так орать. Но Катюша ничего против сказать не смела, только смотрела на него своими детскими голубыми глазами с немым упрёком и явным неодобрением.
— Проорался? — поинтересовался Руфимов после того, как Катя помогла ему сесть.
Даже такое, казалось бы, незначительное перемещение далось ему с трудом. Он тяжело дышал и морщился от боли. Павел почувствовал стыд, опустился на кровать, в ногах у Марата, уронил руки между колен и, уставившись перед собой невидящим взглядом, почти простонал.
— Она же чуть было всё не запорола. Всё! Какого чёрта она вывела давление на такие параметры? Она что, совсем дура, не понимала, что рванёт? Или выслужиться хотела? Быстрее испытания закончить, сроки подтянуть?
Марат по-прежнему молча смотрел на него, и Павел почувствовал, как под спокойным взглядом друга его злость постепенно отступает.
— Я так понимаю, Селиванов всё дело спас? Так?
— Так, — подтвердил Марат. — Хорошо, что он в ту ночную смену работал. Ну и меня вовремя выдернули.
— Ну а дальше? — Павел повернулся к Марату. — Дальше? Почему ты её со станции не отослал? Пожалел? Потому что она моя сестра? Не отпирайся, я знаю, что ты в курсе. Тут все в курсе наших витиеватых родственных отношений.
— Нет, Паш, не потому что она — твоя сестра. Да и причём здесь это — мы в тот момент вообще все тебя покойником считали. Просто… — Марат замялся, потом вздохнул. — Марусина вина здесь есть, но я думаю, что не только её.
— А чья же ещё?
— А вот чья, Паша, она не говорит. Вы, Савельевы, упёртые. Порода у вас такая дурацкая…
Но дурацкая или не дурацкая была их Савельевская порода, дело это не меняло. Катастрофа чуть было не случилась именно в смену Маруси, и именно её фамилия стояла в журнале испытаний, именно её решением было повысить давление выше нормы, и только настойчивость и принципиальность Селиванова — не кого-то другого, чёрт возьми, а именно Селиванова — их всех спасла.
Это было ещё одной каплей в тот коктейль эмоций, в который Павел окунулся с головой с того самого момента, когда вдруг открылось, кем ему приходится эта маленькая дерзкая женщина. Он и при обычных-то обстоятельствах вряд ли бы знал, как себя с ней вести, а уж теперь и подавно. Иногда ему казалось, что она напрочь перечёркивает всю его светлую память об отце — перечёркивает просто самим фактом своего существования, добавляя горечи в всплывшую вдруг тёмную сторону жизни отца, а иногда, что было уж совсем странным, наоборот: наличие в жизни Григория Савельева ещё двух людей — красивой женщины, той, что, не стесняясь никого, рыдала на похоронах, и маленькой девочки, тогда ещё совсем маленькой, и едва ли хоть что-то понимающей в запутанных и связавших их всех отношениях, иногда именно это и оправдывало отца в его глазах. Павел понимал, что он не любит и никогда не полюбит эту женщину, которую судьба навязала ему в сёстры, и в то же время испытывал непонятное волнение, когда она находилась рядом, а она — чёрт возьми — почти всё время была при нём. Ему хотелось, чтобы эта ошибка, чуть не стоившая жизни станции, была её и только её ошибкой, и при этом он убил бы на месте любого, кто, кроме него, посмел бы её в этом упрекнуть. Ему хотелось сесть и поговорить с ней — обо всём и прежде всего об отце, рассказать, как сильно он его любил, и услышать в ответ такое же признание, и одновременно с этим его бесила одна только мысль, что она может сказать: «мой папа», а она может, ведь он был и её отцом тоже.
Он носил это в себе, пытался переварить, справиться с одиночку, замыкался, когда Анна раз за разом делала попытки пробиться в его мысли, а он не пускал — он и сам их стыдился, всего того замеса, который вдруг образовался и давил на него; злился, когда Борька открыто флиртовал с Марусей, злился даже не на него, а на себя, а Литвинов, видя его злость, ещё больше подливал масла в огонь, непонятно чего добиваясь.
Работы на станции шли свои чередом, даже не шли — бежали. Рабочих рук не хватало, именно рабочих (хотя Павел уже сотню раз сказал про себя спасибо Величко, который направил сюда две бригады из ремонтного), и инженерному составу приходилось, забыв про условности, вставать плечом к плечу рядом с рабочими. Приближался этап «горячей обкатки», и все они на станции носились, как настёганные, разбирая, проверяя, снова собирая и готовя оборудование к тому, что ещё никто из них никогда не делал в живую, но что сделать было надо, несмотря ни на что.
Маруся после своей обычной инженерной смены скидывала белый халат, облачалась в синюю спецовку и бежала в бригаду Шорохова — Павел уже знал, что отец непутёвого дружка его дочери здесь, и именно Шороховская бригада подчас проявляла чудеса выдержки, хотя — Павел это видел — люди буквально с ног валились
