Башня. Новый Ковчег 5 - Евгения Букреева
— Маруся, вы так приятно пахнете машинной смазкой, — пел придурок Борька во время ужинов, и Павлу всё сильнее хотелось его пристукнуть.
И как после всего, что он видел, она могла быть причастной к той дурацкой ошибке, он не понимал. Не могла она быть причастной, с её-то рвением, азартом, неиссякаемым желанием вникнуть во всё, влезть во все дыры — просто не могла. Не могла. Да и не была причастна.
Всё выяснилось внезапно и просто. Селиванов рассказал.
Пришёл, со стуком положил на край стола рабочую каску, сел перед ним, опершись о стол и выставив вперёд острые костлявые локти.
— Это Васильев тогда приказал ей повысить давление, его решение. Надеялся на авось проскочит, потом бы перед Руфимовым гордо отчитался — вон, мол, я каков, двенадцать часов вам отбил. А у Марии Григорьевны силёнок не хватило послать его подальше.
Селиванов всегда был для Павла тайной за семью печатями. Желчный человек, не скрывающий ни от кого своей нелюбви ни к нему, Павлу, ни к ней, Марусе. Да и любил ли он хоть кого-то, Павел в этом сильно сомневался. Селиванов вечно со всеми ссорился, склочно и максимально прилюдно, с удовольствием доводя отношения с очередным оппонентом до состояния, как минимум, холодной войны. Ему щедро платили той же монетой, и только Гоша Васильев, который, казалось, был влюблён во всех на станции, ходил за Селивановым, как преданный щенок.
— То есть Мария Григорьевна знала, что это рискованно и опасно? — зачем-то уточнил Павел.
— Знала, конечно, — пожал плечами Селиванов. — Она же не дура.
— Тогда почему никому не сказала?
— А это вы у неё сами выясняйте, на родственных началах, — Селиванов недобро усмехнулся и добавил. — Я бы на её месте не стал молчать.
«Ты-то бы, конечно, не стал, — с неожиданной злостью подумал Павел, глядя в блёклые, потухшие глаза Селиванова. — Но вот отчего-то мне пришёл об этом доложить только сейчас».
Селиванов угадал его мысль, опять усмехнулся. Худое лицо его стало совсем жёлтым, словно из души вылился очередной комок желчи.
— Гоша Васильев мне об этом час назад сказал, — Селиванов поднялся, взял со стол каску, нахлобучил на голову. — Только не думай, что я из-за сестрицы твоей переживаю, мне на неё, Пал Григорич, наплевать. А вот Васильева гони отсюда, пока он нам ещё какой сюрприз не припас.
— А Гоша откуда это знает? — Павел отмахнулся от последних слов Селиванова.
— Так, чай, сынок он ему, — Селиванов зло улыбнулся и не удержался, пустил шпильку. — Развёл тут Руфимов семейственность, понимаешь…
* * *Павел закончил свой рассказ и нервно забарабанил пальцами по столу. Пока он говорил, Борис не перебивал его, внимательно слушал, но и сейчас не торопился, выжидал. Дурак всё же Савельев, как есть дурак — столько времени в себе всё носил, а сказал бы раньше, может, быстрее и Васильева этого на чистую воду вывели. Но теперь-то уж чего.
— Ладно, Паша, сде…
Звонок прервал его на полуслове. Павел подскочил, схватил трубку, а Борис тут же, буквально с разницей в полсекунды нажал на кнопку громкой связи.
Каждый раз, когда раздавался звонок, Пашка вцеплялся в телефонную трубку, как в спасательный круг, сжимал холодный пластик побелевшими от напряжения пальцами и так и не выпускал эту бесполезную трубку из рук до конца разговора, и только когда уже из динамика раздавались короткие гудки, разом обессилев, ронял её на стол, а Борис аккуратно клал трубку на место, горячую, чуть влажную, нагретую жаркими Пашкиными пальцами.
— Ника!
— Папочка!
— Ты как? Ника…
— Папа, со мной всё хорошо, не волнуйся за меня…
— Ника, девочка моя…
— Ну всё, убедился, что с твоей дочерью всё в порядке?
Эфир заполнил мягкий голос Ставицкого, Павел дёрнулся, с трудом взял себя в руки.
Так было каждое утро. Телефон оживал, и сквозь разделяющие из четыреста этажей прорывался звонкий крик Ники, разом вышибая у Пашки почву из-под ног. Это была излюбленная тактика Ставицкого — с иезуитской ловкостью показать, кто тут на самом деле хозяин, деморализовать Павла хотя бы на эти пару минут, и Борис был готов поклясться, что Серёже это доставляет удовольствие. Ставицкий словно отыгрывался на Павле за своё неудачное детство, нескладную юность, за то, что Савельев, даже замурованный под землёй, был его сильней, и Серёжа крысиной своей сутью если не понимал, то чувствовал это. Оттого и играл он на Пашкиных чувствах к дочери, как на единственном, на чём мог сыграть.
— Ну раз убедился, то не смею больше отнимать у вас время. У меня полно дел, так что до завтра…
Это тоже было частью игры и тоже рассчитанной на Павла, потому что прерывать разговор Ставицкий не спешил. Ему важно было пощекотать Пашкины нервы, потому что Савельев, всё ещё не отошедший от только что услышанного голоса дочери, вёлся на это, бледнел и сжимал телефонную трубку так, что Борису казалось, ещё немного, и она хрустнет.
— Погоди, Серёжа, — вступил Борис и тоже сделал паузу, ещё раз прокрутил в голове всю выстроенную цепочку предстоящего разговора. — Погоди, у нас возникла серьёзная проблема.
— У вас возникла проблема? Очень жаль. Хотите, чтобы я вам посочувствовал, Борис Андреевич?
— Ты не понял, Серёжа. Проблема возникла у нас у всех. И у тебя тоже. Потому что если мы её сейчас не решим, то последствия коснутся каждого в этой Башне.
— Да перестаньте меня пугать, Борис Андреевич, — голос Ставицкого ничуть не изменился, остался таким же мягким и равнодушным, и это было нехорошо — Серёжа не верил ни одному его слову. — Вы повторяетесь. Я уже наслушался про важность запуска атомной станции и про то, что будет, если вы вдруг не справитесь. Но надо справиться. Люди у вас есть, ресурсы тоже. Я вам не мешаю. А насчет медикаментов, — Ставицкий опять опередил Литвинова. — Мы вашу просьбу выслушали и вынуждены вам отказать. Медикаменты в Башне в большом дефиците. И потому мы считаем нецелесообразным
