Утопленник (СИ) - Рунин Артур

3

Бродяга, пошатываясь, спотыкаясь о камни, поднимался по дорожке пригорка. Прихрамывая, он опирался на палку, которую выломал несколькими минутами ранее в ближайших кустах. Повреждённая нога саднила, он хотел уйти как можно скорее, чтобы не мешать молодёжи развлекаться, не портить своим измученным, грешным, серым и убогим видом их светлый свет. Но с такой проникающей болью уйти быстро не могло быть и речи. Тяжело дыша, бездомный обернулся. Укрылся ли он от их взоров? Не будоражит злость? Внизу лишь полоска тёмного песка — смесь серого с золотом, — усыпанного мелкими веточками, и блёклая гладь воды. Вот и хорошо. Ребята не видят его. Бродяга отмахнулся от слепня, настырно липнувшего к его потному лицу, поправил повязку из льняной тряпки на бедре, замотанной медной проволокой. Вот угораздило.

Вчера вечером, когда искал ночлег здесь на пляже, он забрёл на, заросшие крапивой и лопухом, развалины. За холмиком, похоронившим под собой разбитую кладку кирпичей, ржавая металлическая койка ждала нового лежака. У изголовья в углу руин, испещрённых дырами, стоял ящик, заменяющий невысокий столик, на нём в одиночестве пропадал забытый чайник, покрытый гарью и сажей. Кто-то здесь однажды устраивал ночлеги. Стены развалин будто расстреляны мелким калибром из пушек. От мучительного голода и усталости ноги дрожали. Бродяга ступил на холм, сырой мох под ботинком съехал со стены, и со всеми пожитками в руках, кувыркаясь, он влетел в куст ежевики и распорол ногу. Арматура, торчавшая из куска кирпичной стены, увитая колючей проволокой, пробила ляжку насквозь.

Ветерок, словно сжалился, но всё же нехотя овеял прохладой лоб. Бродяга вытер заскорузлым рукавом капли пота, выступающие в морщинах его лица. Сощурившись от боли и сгорбившись, он опёрся о палку, постоял, подождал, когда утихнет. Ещё раз обернулся на пляж, собираясь с мыслями: куда теперь продолжать путь, где найти приют? Он подумал о пище, дожидавшейся его в рюкзаке. Или в пакетах: он плохо помнил. Изголодавшийся мозг паршиво соображал. Злые голодные слюни наполнили рот.

Над головой прокаркал ворон.

— Не дождёшься, — прошептал бездомный. — Не сейчас.

Звук мотоцикла, словно тихий выстрел издалека нарастал, надвигался ураганной волной рокота мотора. Бродяга содрогнулся, услышав этот звук, пробежавший отголоском в мыслях, предупреждая, что нужно поспешить. Он собрался с силами, кулаки сжали покрепче полиэтиленовые мешки, серая морщинистая рука поправила лямку рюкзака на груди, держась за палку, он шагнул. «Лучше совсем убраться отсюда». Быстрыми, неловкими шажками поднимаясь по тропе, прихрамывая, Бродяга торопился, спешил опередить ездока: выйти на поляну, уйти в сторону и уже спокойно найти место, где никому не мешая, можно поесть. Больная нога подвернулась, заплелась за здоровую ногу, палка соскользнула с острого камня и нырнула под ботинки. Загромыхали пакеты, рюкзак перелетел через голову, тело завалилось неуклюже набок. Грязная повязка, пропитанная тёмными пятнами крови, стянулась ближе к колену, оголила кровоточащую, начавшуюся гноиться, рану. Дыра на коже выглядывала из чуть большей дыры в штанине.

На горке прямо над восхождением тропы, шурша шинами, показалось колесо мотоцикла. Фара дважды моргнула и погасла, басистый урчащий рык двигателя замолчал. По благоухающему тёплому воздуху разнёсся слабый запах бензина.

Протерев глаза ладонью, сфокусировав зрение, бродяга ждал появление незнакомца. Его мозг старался заработать, заставляя беспокойно осмотреть заросли. Бездомный поднялся на колени, подобрал палку, покидал пакеты в кусты, оставил лишь рюкзак. Он помедлил, ещё раз взглянул перед собой на тропу. Никто не собирался спускаться на пляж. Бродяга решил, что всё же может успеть сойти с пути незнакомца, боясь столкнуться с новой агрессией, он выпрямился на ногах и неуверенно шагнул к высоким кустам. В серой тени своеобразного тоннеля, образованного от смыкавшихся крон деревьев, в двух метрах перед ним возникла фигура Буяна. Широкоплечий парень, ещё мощнее, чем тот, какой остался на пляже, нёс три пакета набитых едой.

— Здоров, бедолага! — крикнул Борис и остановился. На его лице блуждала оценивающая улыбка.

Бродяга не ответил. Несколько мгновений они простояли молча. Бездомный отступил, топчась, произвёл непонятный жест то ли поприветствовал, то ли защищался от удара. Буян помотал головой, показывая, что понял, сказал:

— Давай, давай.

Тихими шагами бродяга свернул с дорожки и углубился в густые заросли.

— Ты на реактивной вимане слетал? — удивился Жизз, приятно удивлённый. Он поднял запястье Максим и посмотрел на её часики. — Пятнадцать минут. Мы даже костёр не развели.

— Да, на Лохмане какой-то деляга палатку поставил. В смысле, с машины продаёт, — ответил Буян, перевернул пакет, набитый фисташками, и высыпал на песок. — По три пива всем взял, хватит? У Ужа абсент отнимем, если что. Надо, ещё слетаю.

— Пейте, — равнодушным тоном произнёс Рэфа. Из кожаного пирамидального рюкзачка с единственной лямкой он достал зелёную бутылку с зелёной этикеткой, воткнул донышком в песок. — Я не хочу. — Уж покосился на Максим, ища в её глазах восхищение: и то, что не пьёт; и то, что какой предусмотрительный, взял бутылку абсента; и то, что по-любому лучше, чем её громила рокер. Он ближе к её натуре, у них даже одно увлечение, одно понимание жизни. Единая философия. Они вместе увлечены готикой. И больше всего у него теплилась надежда на продолжение, ведь у них — «было», пусть раз. И он был, есть и останется навсегда главным парнем в жизни Макс. И главное — он видел, как Максим разрывается, колеблется в своём предпочтении — между ним и Жекой. Да, она пока выбрала Жиза. Но Максим неустанно мнёт свои мысли, жуёт сердце, пьёт собственную кровь сомнений. Да его она! Ему должна принадлежать, а он — ей! И что сможет сделать Жизз, если он отнимет у него Макси. Пожалуется своим байкерам из клуба? Или папе с мамой? У всех родители крутые, в деньгах утопают, можно с облаков нырять — об дно не расшибёшься. Никто никому не позволит в обиду дать. Рэфа достал из рюкзака нож — чёрная блестящая ручка, длинное тонкое обоюдоострое лезвие. Он выписал в воздухе замысловатый зигзаг и закрутил между пальцев.

— О, — произнёс Жека, собираясь пойти и принести для Максим — да и вообще для всех — покрывало, чтобы сидеть и загорать не на голом песке. — Интересный нож. — Он остановил «круговерть» ножа в ладонях Рэфы и взял посмотреть. — Сможешь кого-то порезать?

Уж пожал плечами.

— Красивая штука, — одобрил Жизз и протянул нож хозяину. — Смотри, а такой? — Он вытянул из-под куртки нож, в основании ручки на металлическом круге выбита свастика. — Штык-нож эсэсовцев, времён второй мировой, — похвалился Жиза. — Не знаю, правда… настоящий или нет. — Он подкинул нож на ладони, поймал за лезвие и воткнул в песок. — Крест только надо… отдать, сточить. — Он поднял штык и поднёс к носу Рэфы. — Нос не отрезать, чел?

В глазах Ужа мелькнул страх.

Максим со стороны видела и понимала, что между ними из-за неё начинается разлад. Но всё равно не хотела отпускать ни того, не отказываться от другого. Пусть дерутся. Пока сама не разобралась.

Максим запретила Рэфе встречаться с другой девочкой. И Уж с надеждой ждал: такой красотки, как Макс ему точно больше не найти. И не то, чтобы он был корявый. Девушкам Рэфа даже очень нравился. Сама Максим — слишком хороша. Как и её мать. Год назад в день его совершеннолетия, напившись в доме Максим до поросячьего визга, он признавался в любви Анжеле. За этой комедией наблюдали все приглашённые. Анжелика его ласково обсмеяла, погладила по голове, обозвала «милым щеночком» и «дай тебя по головке поглажу». Вспоминая тот день, Рэфа бесился, был сам себе неприятен из-за случившегося, не ставил себе в оправдание то, что был пьян. Но часто задавал вопрос: «А переспал бы ты с Анжелой, если представился случай?» И сразу отвечал: «Да ты очертенел, парень?! Ещё как!» Настроение тут же поднималось, и Рэфа больше не стыдился, пока новая волна воспоминаний под пару рюмок абсента не захлёстывала, не опускала его в собственных глазах. Приходилось проигрывать в голове всю ситуацию заново и заново. А слова Анжелы «…милый щеночек» всё с большей силой его угнетали. Это единственный поступок в его молодой жизни, за который Ужу было безмерно стыдно. Ведь у Великого человека должны быть безупречны: и будущее, и настоящее, и прошлое. А он себе пророчил величие. Ещё не знал какое, но великое. Никогда, больше никогда ничто подобное не повторится. Иногда, стиснув зубы под грузом воспоминаний, Рэфа клял Анжелу за то, что своими словами испортила, нагадила, как наложила клеймо в его чистой, безупречной книге жизни. Придумывая хитрую, жестокую сцену мести для Анжелы, он распалялся, и сразу вздрагивал, понимая, что на такие изуверства неспособен. И остывал.