Сергей Никшич - Соседки

– Ладно, – пошел он на попятную, – пусть будет «Сказка про ключик, который открыл известный пояс».

Но Тоскливцу и эта шутка не понравилась, потому что он принадлежал к той категории людей, которым нравятся только собственные шутки, независимо от того, смешные они или нет, и он, насупившись, сказал:

– Я не для того к вам зашел, Василий Петрович, чтобы вы вникали в мою супружескую жизнь. Она вас не касается. А потому я зашел, что стул мой расшатался и сидеть на нем более нет никакой возможности, потому как я могу упасть и повредить себе спину, а я этого допустить никак не могу. Вот и прошу вас дать мне денег на новый стул.

– Не знаю даже, – почесал в затылке Голова. – Вечно у тебя проблемы. А почему ты не можешь стул из дому принести? Дома у тебя этих самых стульев миллион. Вот бы и принес.

Глаза Тоскливца засверкали, как раскаленные угли.

– Где это видано, – закудахтал он, потому что от волнения голос у него совершенно пропал, – чтобы что-то на работу из дому нести? На кой тогда работа нужна? В дом нужно нести, в дом, и вам, Василий Петрович, это известно доподлинно, уж я-то знаю. Так что позаботьтесь мне стульчик приобрести. Вот так-с. А уж я его беречь буду как зеницу ока или как вы некогда берегли свою Гапку…

Но это Тоскливец сказал напрасно, потому что одно дело рога наставить, а другое – о них вещать на весь коллектив.

И Голова в это утро наконец решил, что за долгие годы общения с Тоскливцем смертельно устал от своего подчиненного и что лучший способ заставить того замолчать раз и навсегда – его укокошить, причем прямо сейчас, пока у него чешутся руки, и проворно вскочил с дивана, и, как бык на тореадора, кинулся на тщедушного Тоскливца, который ожидал всего чего угодно, но только не того, что тучный и медлительный Голова перейдет в наступление. И все из-за того, что он на мгновение забыл о том, что молчание – золото. И он, спасая жизнь, а точнее, тот обмен веществ, который еще теплился в его теле, ринулся от грозного начальника, который швырял в него всем, что попадалось ему под руку, как то: пресс-папье, чернильницы, папки для бумаг. «Эх, бюста нет, бюста, – в отчаянии думал Голова. – На упыря тогда израсходовал. Вот бы мне сейчас Ильича, я бы ему продемонстрировал победу пролетариата над дегенератом».

Кончилось все тем, что Тоскливец как ошпаренный выскочил из дверей присутственного места и чуть насмерть не сбил Акафея, который степенно входил в двери, намереваясь произвести на Голову определенный эффект и предвкушая, как тот начнет его усаживать, уговаривать попить чайку и оказывать всяческие знаки внимания. Но вместо этого он вдруг оказался на спине в уличной пыли, как жук, которого бесцеремонно отбросили. И он так же, как жук, беспомощно болтал в воздухе ногами, подыскивая себе точку опоры. А тут его и в самом деле окружили сотруднички и принялись поднимать, обтирать и лебезить. Особенно старался Голова, чувствовавший свою провину, и Тоскливец, который извивался, как восточная танцовщица в танце живота, и одновременно выражал своим лицом оскорбленную невинность или что-то еще в этом роде. Помещение сельсовета предстало перед Акафееем, как разоренное гнездо: обрывки документов кружили в воздухе, а стены были покрыты эзотерическими чернильными пятнами. Надо честно сказать, что Акафей ненавидел любой мистицизм. И особенно тот, которым была пропитана Горенка. Сам Акафей считал себя человеком уравновешенным и религиозным, потому что два раза в год отмечался в церкви и умел довольно правильно перекреститься, особенно в присутствии духовного или начальственного лица. И совершенно не любил, когда ему звонил Голова и докладывал очередную нелепицу, которую уж никак нельзя было доложить «наверх», потому что начальство сразу заподозрило бы его в том, что он завел себе малооригинальное домашнее животное – зеленого змия. Ведь как доложишь о том, что в подведомственном тебе селе завелись соседи или бесчинствует упырь?

А почему сегодня, в понедельник, в сельсовете, телефон в котором не отвечал на протяжении последней недели, произошел погром? И думать не хочется.

– Что у вас здесь? – с мученической гримасой на лице спросил Акафей. – В сыщики-разбойники играете? Молодость вспомнили?

– Никак нет, – бойко ответил Тоскливец, пожирая начальника преданными глазами. – Новый стул я попросил, потому как мой совсем расшатался и починить его никакой возможности нету. – Тоскливец горько вздохнул. – И никак не могу я ввиду отсутствия стула исполнять свои служебные обязанности. Не могу же я писать стоя, – продолжил он свою мысль. – А Василий Петрович, как только я по субординации к нему обратился, набросился на меня и, можно сказать, чуть не убил.

– Разорит нас Тоскливец, разорит, – попробовал было оправдаться Голова. – Сегодня ему стул подавай, а завтра он и новый стол попросит. Где ж денег на него набраться? И ложь это, что нельзя писать стоя. Я слышал где-то или читал даже, что Хемингуэй писал стоя. Если он мог, так и ты сможешь!

– Так у него ж, наверное, конторка была высокая, и он мог писать, не сгибаясь. А как мне писать, если стол у меня низенький?

– А мы ножки нарастим. Призови мужиков, они тебе быстро ножки для него сварганят.

К негодованию Тоскливца Акафей поддержал Голову, бормоча что-то про экономию средств, и Тоскливец, щелкнув от злости зубами, отправился на поиск мужиков. А те и вправду потрудились на славу, и к обеду стол был готов – на его замусоленные конечности нарастили железные рейки, но когда стол наконец установили, то оказалось, что мужики по своей неизбывной щедрости перестарались и тот на две головы выше Тоскливца. Тоскливец, понятное дело, взвыл и стал обвинять всех и вся в заговоре против его, Тоскливца, интересов, но мужики, которым не улыбалось за бесплатно пилить железные рейки, ретировались, и тот остался один на один с этим новым для себя приспособлением. Паспортистка по доброте душевной отдала Тоскливцу скамеечку, на которую зимой ставила ноги, чтобы по ним не прогуливался обжигающе холодный сквозняк, и тот, став на нее, стал наводить на столе порядок.

Вышедший из своего кабинета Голова поздравил Тоскливца с обновкой, на что тот прорычал, что, стоя, он не может пользоваться антигеморроидальной подушечкой.

– А ты ее к себе чем-то крепко привяжи, – посоветовал ему Голова, – да так и ходи.

Но Тоскливец не был склонен последовать сему совету.

А тем временем Акафей удалился в кабинет Головы и уселся там на предмет своей постоянной зависти – кожаный диванчик. Маринка, понятное дело, тут же принесла ему горячего, с дороги, чаю, и тот стал уже более милостиво пилить Василия Петровича, призывая его лучше справлять службу и не крушить сельсовет из-за таких мелочей, как Тоскливец. Голова делал вид, что внимает каждому звуку, излетающему из начальственных уст, и уже подумывал о том. чтобы предложить Акафею плавно переместиться в корчму. Но все дело испортила зловредная соседка, которая стала из норы демонстрировать заезжему начальнику свои прелести. А Акафей, как мы уже говорили, мистицизм не переносил во всех его ипостасях. И хотя то, что ему показывали, ему нравилось, он нутром почувствовал, что это нечисть. И он брезгливо спросил Голову: