Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

Кузнец занимается тем, что раскалывает остывшие полуформы.

— Ты что-то хотел сказать мне? — спрашивает он, оглянувшись и опустив каменный молот.

Человек-с-гор отвечает не сразу. Они уже научились понимать друг друга с полуслова, что не всегда случается между замкнутыми людьми, и ему нелегко начинать прощание.

— Я ухожу, — говорит он.

Кузнец удивленно поднимает брови:

— Почему?

— Я видел знак своей судьбы. Если я останусь здесь, по моим следам придет беда. Не спрашивай меня больше, ибо я ответил достаточно.

Кузнец рассеянно вытирает руки засаленным куском шерсти.

— Куда ты пойдешь теперь?

— Наверно на юг. В Беотию и дальше. Увижу большие города, других людей.

— Люди одинаковы везде.

— Да, наверно. Мне лучше будет уйти сейчас, мастер.

— Мы проводим тебя до тропы.

Такой уж жребий иногда швыряет нам судьба — уходить. И если не держали вас ни долг, ни благодарность, ни любовь, уходите не прощаясь. Не прощаясь с женщиной, которая вас не любила, уходя из дома, не ставшего для вас своим, из страны, не признавшей вас своим сыном. Если с вами случалось что-то подобное, то вы поймете, почему это должно быть именно так.

И все-таки, одно прощальное напутствие ему доводится услышать. Они проходят к воротам узкой короткой улицей, зажатой глухими стенами домов, глядящих внутрь себя, где в до сих пор не высохшей грязи барахтаются свиньи, когда подняв голову на голос, Человек-с-гор видит хорошо знакомую ему девушку, совсем юную, высокую, с длинными каштановыми волосами. Сидя на плоской крыше, она тоже думала о каких-то очень простых и понятных вещах.

— Здравствуй, — говорит он. — И прощай. Я ухожу.

— Надолго?

— Навсегда. Что скажешь на прощанье?

Они улыбаются друг другу. Между ними есть тайна, о которой не знает больше никто из людей.  Для нее она связана с туманными, похожими на сон воспоминаниями о долгом пути через темноту, о небесах странной страны, в которых никогда не вспыхнуть ни одной звезде, о барке, скользящей над темными водами реки, из-за которой нет возврата, и о странной силе, заставившей ее повернуть назад. Она догадывается, что ее сон не был сном, но все это для нее уже в прошлом, в которое уходит теперь и этот странный, непонятный человек. Изгиб ее губ может скрывать и грусть, и жалость, и презрение. Что угодно.

— Ты совсем не изменился с того времени, когда я напоила тебя водой.

— Ты тоже.

— Да сохранят тебя богини судьбы!

— Спасибо, девушка.

Он поворачивается.

— Постой! Это тебе на прощанье. Лови!

Выбросив руку, он ловит яблоко. И не теряя времени, надкусывает сочную мякоть:

— Пусть благосклонны будут богини и к тебе. Прощай!

Проводившие его до тропы возвращаются в сумерках наступившей ночи, а она все еще сидит на плоской крыше, скрестив руки на сомкнутых коленях, перебирая в себе одной ей известные мысли, касающиеся тех мелочных с виду вещей и событий, сумма которых составляет человеческое счастье.

Впряженные в колесницы кони ржут у ворот Фив. Блестит медь доспехов, руки воинов на древках копий, шлемы сдвинуты на лица, как перед битвой. Но их всего-навсего окликают со стен, прежде чем распахнуть ворота. Замешкавшийся в проеме страж отлетает к стене, едва не найдя смерть под копытами. Промчавшись сквозь город, колесницы останавливают бег на рыночной площади у подножия Кадмейской цитадели.

Не снимая шлемов и не выпуская оружия, новые глашатаи Эргина ждут. Горожане начинают сходиться на площадь, сперва скапливаясь по периметру, а потом невольно сужая кольцо вокруг колесниц. Из ворот акрополя, сопровождаемый двумя телохранителями, выходит седовласый Креонт, хранящий остатки властности, но в последнее время живущий лишь собственным прошлым.

Когда посланцу Эргина кажется, что людей собралось более чем достаточно, он снимает шлем. Возвышение боевой колесницы оказывается неплохой трибуной для подобных речей:

— Граждане Фив! Мой повелитель, Эргин, царь минийцев, владетель Орхомена, велел мне напомнить вам о подошедшем сроке дани, которую вы, скрепив обещания клятвами, обязались платить в течение двадцати лет. Кроме того, мой царь и мой народ требует выдать преступника, напавшего три дня назад на прежде посланных гонцов. Двое из них уже мертвы — жизнь двух других будет горше смерти.

Толпа в ожидании. Слышны дыхание и шорохи.

— Дань минийскому народу собрана, — медленно отвечает правитель Фив. — Но богами Олимпа клянусь — мне неизвестен этот человек!

Лицо Креонта непроницаемо. Что это, маска? Воин в колеснице так не думает. Ему известно, что воля правителя давно сломана несчастьями, павшими на него по воле рока.

— Так отыщи его!

— Что сделал этот человек?

— Он отрубил посланникам моего царя руки и ноги!

Голоса удивления, тревоги... и злорадства слышны из толпы. Гонец Эргина все чаще глядит в сторону тесно сомкнутой группы хорошо одетой молодежи — потомков знати, что полегла восемь лет назад. Сыновья подросли, и можно не сомневаться, жаждут мести. Быть может, правитель Фив не знает преступника, в то время как тот спокойно стоит среди них.

— Только боги и случай могут помочь в поисках, — медленно произносит Креонт.

— Так молись им, чтобы помогли! — кричит воин-гонец. — Или готовься к худшему!

Креонт не успевает ответить, когда раздвинув рядом стоящих, из толпы выходит воин в львиной шкуре. Под ней блестит медь доспеха, на поясе меч, на плече лук, за спиной колчан...

— Ну, это сделано мной! — громко заявляет воин, отыскиваемый тысячью глаз. — А теперь убирайся к своему царю, пока я не повторил того же с тобой!

Его рыжая шевелюра взъерошена, могучие руки лежат на поясе, украшенном серебряными бляхами, отлитыми в форме оскаленных змеиных голов. Он улыбается, и улыбка эта не сулит ничего хорошего посланникам воинственного царя.

— Царь Креонт, — кричит гонец, — этот человек должен умереть!

— Последний раз говорю — убирайся! — орет рыжеволосый, не дав правителю открыть рта. — Ни тебе, ни твоему царю нечего получать в Фивах!

Ожившая толпа издает рев, обещая поддержку воину в львиной шкуре. Что-то взывающий к ней Креонт оглушен шумом, видны только бессильно взмахивающие руки правителя. Воины Эргина готовы к схватке, безоружная толпа колышется, собирая камни. Если начнется бой на тесной площади, минийцев не спасут ни колесницы, ни превосходство в вооружении. Пригнувшийся было, как готовый к прыжку зверь, рыжеволосый вдруг выпрямляется и возвращает в ножны меч:

— Расчистить им дорогу! И скажи своему царю, гонец, что когда я убью его самого, минийцы будут платить двойную дань против той, что имели с Фив!