Светлана Крушина - Хроники империи, или История одного императора

Поэтому вечером, вместо того, чтобы отправиться в спальню к супруге, Барден открыл портал и вышел из него в комнате деревенского постоялого двора в двух лигах от Северной крепости. Его появлению никто не удивился; хозяин двора знал его и встретил со всеми возможными почестями. Через час Барден верхом въехал в военный лагерь и потребовал встречи с дюком Антрессом.

Дюк Антресс, в отсутствие Марка принявший на себя обязанности командующего войском, пребывал в состоянии крайнего уныния, которое еще усилилось, стоило ему увидеть мрачное лицо императора.

— Ваше величество… — слабым голосом проговорил он.

— Как вы вообще допустили эту вылазку? — без вступления начал Барден, с трудом сдерживая гнев; он даже не мог стоять на месте, и маятником расхаживал по шатру, стискивая кулаки. — Куда смотрели часовые?

— Двух часовых нашли мертвыми…

— Проклятие! Неужели никто не слышал криков? Шума?

— Все произошло очень тихо, ваше величество. Эти проклятые медейцы как будто отвели всем глаза.

— Скажите, дюк, — сказал Барден, пристально глядя в глаза собеседнику, — как вы считаете, эту вылазку они затеяли ради того, чтобы захватить принца?

— Я… не знаю, — смешался дюк Антресс. — Я не уверен в этом, ваше величество. Видите ли, я не уверен даже, что они точно знают, кого взяли в плен. Я писал вам об этом.

— Да, я помню. Они уже предъявили какие-нибудь требования?

— Нет, ваше величество. Именно поэтому я и думаю, что они еще не разобрались…

— Понятно, — оборвал его Барден и задумался. Дюк Антресс молча смотрел на него, не смея прерывать размышления августейшей особы, но пауза затягивалась, и он снова заговорил:

— Если медейцы выдвинут условия освобождения его высочества, что им ответить?

— Смотря что это будут за условия.

— Поставить вас в известность?

— Да, разумеется. Но действовать вы будете по своему усмотрению, исходя из следующего: мне нужна эта крепость! — свирепо сказал Барден. — С Марком или без Марка, вы должны получить ее. Если медейцы потребуют снять осаду и выпустить их, вы сделаете это, но после атакуете их с тыла!

— А как же ваш сын?

— Что — мой сын? — прищурился Барден.

— Если они будут продолжать удерживать его?.. Ведь его высочество — лучшая гарантия безопасности медейцев. А в схватке что угодно может случиться.

— Что вы так переживаете за Марка? — резко спросил Барден. — Он же мой сын, а не ваш. Я уже сказал вам: единственная уступка, на которую вы можете пойти, это снятие осады. И все!

— Но мы должны хотя бы попытаться отбить его высочество.

— Попытайтесь, если представится возможность, и если это не пойдет в ущерб нашим интересам. Вы меня поняли, дюк?

— Понял, ваше величество, — ответил бледный, как сыр, дюк Антресс.

— Нет никаких условий, — повторил Барден и подумал: если Марка отправят в столицу, Тео отыграется по полной, зная, что мне придется солоней, чем ему. Дэмьен всего лишь его пасынок, а Марк — мой родной сын… Впрочем, разве впервые ему придется убивать свои чувства ради исполнения долга правителя империи?.. Поглощенный этой невеселой мыслью, он на несколько минут даже позабыл об Эве, и об ее присутствии ему напомнили тихие сдавленные всхлипы. Он медленно, не до конца еще переключившись, перевел взгляд в сторону и вниз и увидел, что невестка сидит, уткнув лицо в ладони, и плачет тихо, отчаянно и безнадежно. Крупные соленые капли просачивались сквозь ее неплотно сжатые пальцы и пятнали подол.

Барден поморщился — женских слез он не выносил, — и сказал, угрожающе понизив голос:

— Хватит разводить сырость, Эва. Вспомни, кто ты есть.

Эва отняла руки от лица и честно попыталась успокоиться, но у нее не получилось. Из глаз продолжали катиться слезы; нос ее покраснел, губы припухли, и красная кайма обвела их.

Если бы женщины чаще смотрелись в зеркало, когда плачут, с гневным раздражением подумал Барден, то, возможно, они реже проливали бы слезы, заботясь о сохранении своей красоты.

— Возьми, — он протянул Эве платок, и она стала послушно вытирать мокрые щеки. — Успокойся и иди к себе. Займись каким-нибудь делом. Между прочим, императрица уже знает?..

Эва покачала головой.

— Хорошо. И ты ей не говори.

— Да, ваше величество, — пролепетала Эва.

— Поди, побудь с ней, да смотри — не вздумай при ней реветь.

— Да, ваше величество.

Эва встала и, не сказав больше ни слова и не глядя на Бардена, ушла. Оставшись один, Барден оперся кулаком о стол, опустил уставшие плечи и приложил свободную руку ко лбу. Ему было нехорошо. Впервые в жизни ему захотелось отдать кому-нибудь императорский венец и заодно сложить с себя всяческую ответственность за людей и события.

Но кто все-таки сказал ей?..

Повинуясь приказанию императора (или, возможно, это была просьба, но высказанная столь резко, что походила более на приказ — Эва так и не научилась различать их), Эва медленно побрела в покои императрицы Туве. Слезы продолжали тихо струиться из ее глаз, но она не делала попыток утереть их. Ей хотелось выплакаться, и времени для этого было предостаточно, поскольку, чтобы попасть в покои императрицы, Эве предстояло пройти через весь дворец. Конечно, она рисковала тем, что кто-нибудь увидит будущую мать наследника престола в столь недостойном виде, но сейчас она меньше всего думала об этом. Да и дворец казался вымершим.

Но шагов через двести Эве пришло в голову, что и перед императрицей не стоит представать в слезах. Как ни сдержана Туве, она все же поинтересуется, что расстроило ее невестку. А сказать ей правду… о, это было бы ужасно! Эва содрогнулась при мысли, что она может стать тем человеком, из уст которого мать услышит страшную весть о сыне. Нет, нет, ни за что, пусть это будет кто-нибудь другой! Подумав об этом в великой панике, Эва тут же принялась вытирать слезы платком, который она до сих пор сжимала в руке. Платок этот принадлежал императору и, осознав это, Эва вздрогнула, выронила платок и чуть было снова не разрыдалась. Как это у нее хватило смелости пойти к этому ужасному, жестокому человеку и молить его за Марка?..

До сих пор она не могла забыть свой первый разговор с императором. Происходил он в зимнем саду, среди странных и ярких южных растений и необычных запахов. Император усадил ее в легкое плетеное кресло под невысоким деревом с мясистыми листьями, а сам сел напротив, на нижнюю ступеньку забытой садовником лесенки, в свободной, расслабленной позе. Во время разговора он все смотрел, не отрываясь, Эве в лицо, а она не смела поднять на него глаз и смотрела на его свободно лежащие на коленях большие веснушчатые руки. Он задавал ей множество, как ей казалось, отвлеченных вопросов: о родителях, о сестрах, об ее занятиях и любимых местах и книгах, — и голос его был низким, гулким и невыносимо холодным. Холодом жег Эву взгляд желтых глаз императора, и она почти чувствовала, как душа ее покрывается инеем под этим взглядом. Лишь спустя ужасно долгое время голос его, вроде бы, смягчился, и когда Эва осмелилась поднять на него глаза, то увидела, что и лицо императора переменилось. Оно уже не напоминало неподвижностью черт камень; в нем Эве померещилась и задумчивость, и мягкость и даже как будто нежность… Тогда она решила, что глаза обманывают ее; и впрямь, ничего подобного на лице императора ей видеть больше не приходилось. Вдруг он спросил, мягко и почти вкрадчиво, любит ли она Марка. Вопрос этот застал Эву врасплох, она не успела даже подумать и выпалила горячо и искренне: "Да, очень!" И тут же смутилась почти до слез, и снова спрятала лицо. Не говоря и не спрашивая больше ничего, император встал, чуть коснулся ладонью ее волос и ушел. Оробевшая и растерянная Эва осталась в зимнем саду, не зная, как найти выход из дворца; через несколько минут за ней пришел герр Альберт Третт, чтобы проводить ее.