Мои семейные обстоятельства (СИ) - Лерой Анна "Hisuiiro"

Но я еще никогда не сражалась за свою судьбу на пустой желудок. Мысль позавтракать в уже полюбившейся мне «Под аптекой» кажется удачной. Все еще зевая, я нахожу узкую лестницу в конце коридора и спускаюсь. Я уже не и помню, когда именно прошлой ночью узнала, что дом над питейным заведением — это пансион, где сдаются комнаты. И ведь есть выгода от такого расположения: все жильцы определенно любят вечером пошуметь в кафе, а перебравшим клиентам всегда предоставят комнату на одну ночь. Вот как мне.

Оказывается, это не только мои планы — сделать этот день богатым на события. Судьба решает поддержать мои стремления. Это становится понятным, стоит мне спуститься по ступенькам узкой незаметной лестнице в зал кафе.

Определенно есть голоса, распознать которые мы можем даже в самом громком шуме и спустя многие годы. Они не забываются. Например, это голоса детей или лучшей подруги, голоса родных, с которыми провел долгие-долгие часы и дни и ни за что не желал бы этих голосов забыть.

— Может, вы видели здесь женщину? Молодую, темноволосую, с короткой стрижкой.

Глупый вопрос. Особенно, если учитывать, что в кафе за вечер подходящих под такое описание может быть десяток. Я фыркаю себе под нос и прячу улыбку в кулаке. Еще более глупой ситуацию делает то, что спрашивать о вечерних посетителях работника, который заступил всего пару часов назад, феерическое идиотство. Впрочем, мне не стоит быть такой суровой. Вряд ли Левис действительно знает, как работает обычное кафе или бар.

— Нет, не видел и не подскажу, — закономерно отвечает бармен, протирающий крошечные чашечки для кофе. Он не особо доволен внезапно выскочившему из ниоткуда собеседнику. Утро в самом разгаре, скоро в «Под аптекой» заявятся посетители за завтраком и тонизирующими напитками. Работникам уж точно некогда отвлекаться, нужно подготовить все к началу дня.

— У меня есть деньги! Пожалуйста, подумайте! Темноволосая и светлоглазая, одета в дорожное, серьезная такая… Я ищу сестру, понимаете…

Даже у меня есть совесть. Слушать скомканные просьбы младшего брата из тени лестницы невыносимо, и я спускаюсь вниз.

— Отстань от человека, Левис. Он только пришел на работу. Все, что ты можешь у него попросить, это чашку крепкого настоя в честь плодотворного начала нового дня.

— Лайм!

Предки, я уже и отвыкла. Братишка бросается ко мне, обхватывает руками, прижимает к груди и неожиданно оказывается вовсе не таким мелким, как я помню. Мои руки с трудом смыкаются вокруг его плеч. Рубашка Левису явно мала: так сильно натянулась ткань на спине, слишком безобразно торчат руки из рукавов. Его сумка успешно забыта у барной стойки. Пока мы стоим как памятник нынешнему поколению радетельных, поклажу Левиса давно могли бы украсть. Я мягко улыбаюсь куда-то в шею брата. Мечтательный ребенок превратился в растрепанного, но такого же беззащитного взрослого. И как мне в голову только могла закрасться мысль оставить решение о дальнейшей судьбе наших земель на Левиса? Нет, я слишком добра для этого.

— Тихо-тихо, — успокаиваю я его, глажу по встрепанным, слегка влажным волосам. И хватка сильных рук постепенно слабеет.

— Это, правда, ты, Лайм?

— А ты как думаешь? — с ухмылкой отвешиваю ему едва ощутимый щелбан. Левис гулко смеется, в два счета подхватывает свою поклажу и усаживается за один из столиков.

Я спешу присоединиться к нему. Солнечные лучи проникают в подвальное помещение сверху, прогревая быстро остывающие стены, и легкие пылинки танцуют в воздухе. На считанные мгновения мне становится легко и спокойно. Будто появление младшего брата вернуло меня во времени назад. Все, как в детстве… Да только мы не играем, и нас больше не трое.

— Ты изменилась, — произносит Левис. Хотя кто из нас более поменялся, еще стоит определить.

«Разве?» хочу спросить я, но не спрашиваю. Зачем? Если мой брат говорит мне об том, то, наверное, все именно так и есть. Я могу не замечать, что стала жестче или добрее, спокойнее или наоборот веселее, что стала воспринимать происходящее с другими близко к сердцу или более скептически смотрю на мир. Просто для меня мое время заполнено чередой неспешных или даже мизерных перемен. Они настолько крошечны, что конечный результат вовсе не поддается какому-то измерению с моей стороны. Но вот Левис, он точно видит меня впервые после долгого времени. Наверно, что-то во мне говорит ему о том, что я стала другой. Или может, брат, который смотрит на меня сквозь призму своих детских и подростковых воспоминаний, всего лишь вырос?

— А ты вырос, — пожимаю плечами в ответ. Имеет смысл говорить только о том, что я вижу. Настолько сильны внутренние перемены, мне пока еще только предстоит узнать.

— Да, — улыбается он. — Работа в саду оказалась не такой простой…

— В саду?

— Кто-то должен заботиться о бабушкином саде. Брату он не нужен был, дяде тоже не до него. А садовников там не было со времен родителей.

— Это не значит, что именно ты должен…

— Но мне ведь все равно нечем заняться, — хмыкает Левис.

— Ты раньше писал прелестные картины.

— Да, писал, тратил время, — он злится, и его обычно безмятежное или растерянное лицо приобретает непривычную для меня суровость. — Лучше бы прислушивался к урокам… И, может быть, сейчас не случилось того, что мы имеем.

— Ты не смог бы уберечь Амира.

— Но заткнул бы за пояс дядю и его свору! — Левис сжимает крупные кулаки.

Я касаюсь его рук, разжимаю пальцы, успокаивающе глажу по обветренной коже, мозолям на пальцах и тонким шрамам. Руки рабочего или землепашца, но никак не радетельного. Что ж, каждый из нас идет своим путем. Мои ладони тоже далеки от совершенства, ведь зельеделу почти не уберечься от ожогов и ран. Впрочем, у Амира также хватало шрамов.

— Что происходит во дворце?

— Кроме того, что дядя отдает тебя в чужие руки?.. Уже третий день в гостевом крыле ошиваются дипломаты от твоего будущего мужа. Он сам с какого-то дива пытался сесть на поезд и попутал расписание, да чуть не сдох при пересечении границы! Идиот. Все обереги не в своем уме?

Левис нервничает, злится и душит ни в чем не повинную салфетку. А мне бы только не расплакаться. Я рада тому, что вижу: его нервозности и болезненной честности его слов, его импульсивности и тому, как он переживает обо мне и как раздосадован своей бесполезностью.

— И что оберег Фьюринов, жить будет? Как, кстати, его имя?

— Эрих Морест Фьюрин, — Левис едва ли не поет слова, видимо, пытается подражать кому-то из прихлебателей дяди. — Отправили его в Викку первым же поездом. Специальным вагоном…

— С кружевными занавесками и пыльными бархатными сидениями? — припоминаю и морщусь от неприятных воспоминаний.

— Да, в нем всегда было душно и жарко, и нос чесался, — брат делится нашими совместными впечатлениями.

Я киваю. Родители тоже не любили это убожество, но денег никогда не было в избытке, чтобы их тратить на такую ерунду, как ремонт этого вагона. Им-то пользовались едва ли десяток раз в год.

— Ладно, с Фьюрином, — равнодушно меняю я тему. Жив — и хорошо. А чем я в очередной раз пожертвовала, мне вспоминать не надо, сейчас не время себя жалеть. — А, кроме нашествия посторонних, что еще?

— Тебя не волнует твоя судьба?

— Волнует, но сейчас не об этом речь! — я отвечаю слишком резко, и не ожидавший напора Левис теряет всю свою суровость: растерянно моргает и замирает. Приходится мягко погладить его по руке: — Прости, со своими проблемами я разберусь сама, потом. Но мне нужно знать, с чем я столкнусь, вернувшись в наш дом.

— Я понял, Лайм. Скажу так: все достаточно странно, — хмурится Левис. — И это странное началось не сейчас. Впервые я заметил, что брат стал слишком задумчивым еще в прошлом году. После твоего отъезда. Я сразу спросил, что не так. Но толкового ответа не дождался. Мне хотелось, чтобы он мне ответил. Но кто меня всерьез-то воспримет? Я же тот самый бестолковый радетельный, который то бумагу краской пачкает, то по колено в грязи возится.