Кукольная королева (СИ) - Сафонова Евгения

Лебеда глухо, бесконечно злобно зарычала в ответ.

Лошадь понесла в тот самый миг, когда трава выплюнула две мохнатые тени. Лошадь понесла тогда, когда звери уже взвились в прыжке.

Лошадь понесла безнадёжно поздно…

…но это было далеко.

А здесь и сейчас — в доме смолк детский крик.

Вскоре трое всадников уже пустили коней галопом: по ниточке просёлочной дороги к ленте тракта, ползущей к горизонту, прочь от яблонь, шепчущихся вокруг мёртвого дома.

Он не оглядывался. Он смотрел в небо. И хоть разглядеть в вышине маленькую белую птичку не представлялось возможным — знал, что она там.

А затем птичка по имени Таша вернётся домой…

— Что ж, — он улыбнулся своим мыслям, — до встречи, девочка моя.

И новая игра началась.

Глава первая. Точка невозврата

Осколки звёздного света рассыпались по шёлку вечернего неба, обращая пастельно-розовую кромку у горизонта пронзительной синевой. Ветер катил по лугам малахитовые волны высоких трав, а над лугами парила ланден: небольшая и быстрая птица, похожая на белую ласточку, только перья с золотистыми кончиками — словно в солнечный свет обмакнули.

Ветер в крыльях… и земля кажется далёкой и неважной: будто нет её, будто есть лишь спокойная, бескрайняя высь…

Близость к грани Таша ощутила безошибочно. Грани, когда птица в голове готова взять верх над человеком. Главная, проклятая, извечная проблема любого оборотня.

Настала пора возвращаться.

Родная деревня сияла во тьме разноцветьем светящихся окон; сложив крылья, Таша устремилась вниз, к игрушечным кубикам домов, неровным овалом разбросанных вокруг центральной площади. Поймала ветер у шпиля водонапорной башни, вновь взмыла над черепичными крышами, устремившись к деревенской околице, — и скоро под крыльями уже шелестели яблоневые сады.

Она знала, что мама и Лив ждут на террасе, пока остывает свежезаваренный чай. Ждут, когда Таша тоже сядет за стол, чтобы взять свою чашку. А потом они будут есть сладости, болтать и смеяться, пока не станет совсем темно; и тогда уйдут в дом, все трое, и Лив захочет сыграть в прятки или другую игру, и Таша будет носиться за сестрой по дому, пока мама, шутливо ругаясь, не погонит их спать. Как обычно.

Но когда она подлетела к дому, на террасе никого не было.

Как и света в окнах, — несмотря на поздний час.

Таша ещё не поняла, что это значит. Поняла лишь, что ничего хорошего это значить не могло. Встревожившись, стремительно облетела дом; спикировав в открытое окно гостиной, приземлилась на пол.

Три удара сердца…

Ещё мгновение худенькая светловолосая девушка сидела у камина. Опустив голову, нахохлившись, как большая птица.

Но когда Таша поднялась с пола, двигалась она с грацией большой кошки.

— Мама? — её зрачки расширились, вбирая малейшие проблески света в тёмной комнате; слух напрягся, силясь расслышать хоть что-то в завораживающей ужасом тишине. — Лив?

Почему никого нет? Только эта тишина и… запах?

Сладкий, тёплый, тошнотворный…

Таша выскочила в прихожую. Осознав, что кровью тянет из-под приоткрытой двери в детскую, бесшумно приблизилась: наконец услышав мерные хрипящие отзвуки, с которыми кто-то пытался дышать.

Пока она медленно, медленно тянула дверь на себя, — сердце колотило, казалось, прямо по ледяной спине.

Открывать дверь не хотелось. Хотелось бежать, бежать прочь из дома, не видеть того, что скрывает тёмная тишина, — а потом вернуться и найти маму с Лив на террасе, и понять, что в окнах светло, и осознать, что всё это лишь привиделось, всё это… но Таша не побежала. И когда увидела, что ждало её за дверью, бешеный стук крови в висках внезапно затих.

Ведь наяву этого точно быть не могло.

Чёрная волчица лежала меж двух постелей под полупрозрачными пологами. Светлый ковёр впитал кровь, окрасившись багровым; и в этой кремовой комнате с резной кукольной мебелью кровь казалась такой неуместной, такой странной, такой…

Таша сама не заметила, как оказалась рядом. Присела на корточки. С недоверчивым, отрицающим недоумением коснулась кончиками пальцев жёсткой слипшейся шерсти. Движения и мысли были заторможенными, вязкими: впрочем, как и положено во сне.

Забавный всё-таки сон. Правдоподобный — до невероятия.

Невероятный, жуткий, страшный…

— Мам!

Глаза волчицы приоткрылись, блеснув блеклыми вишнями.

И мир поплыл, расползся, уступил место чужим воспоминаниям о…

— Может, всё-таки её…

— Нет. Ей и без того не выкарабкаться.

Их трое. Двое обтирают «нечестивые», посеребренные поверх стали клинки. Третий просто наблюдает — не опустился до того, чтобы руки марать: рубленые черты бледного лица, шрам на щеке — три рваные полоски — и серые, очень светлые глаза.

— Мне жаль, что так вышло, Ваше Высочество. Но иного пути не было, — в голосе убийцы звучит искреннее сожаление; безвольную Лив он прижимает к себе с отеческой бережностью — дочь рухнула без сознания, не успев даже добежать до тех, кого хотела ударить. — Идёмте.

Она знала, что ничего не сможет сделать. Знала, как только он окликнул её из-за двери: призрак прошлого, явившийся забрать всё, что у неё осталось. А теперь может лишь наблюдать, как уносят её дочь, чувствовать, как с каждой секундой притупляется боль, как с каждым ударом сердца по капле уходит жизнь — даже на то, чтобы вернуть человеческий облик, сил нет…

Только бы Таша не вернулась сейчас.

Да, она не могла любить Лив. Так, как хотела. Так, как Ташу. Но это был её ребёнок, и она никогда не отдала бы его без боя.

А умирать — не так и страшно.

Она всё равно уже умерла тогда, шестнадцать лет наза…

Сосущая чернота вытолкнула Ташу в реальность.

Хрипы стихли. Волчица лежала, не шевелясь.

Бока её, до того судорожно вздымавшиеся, остались неподвижны.

— Мам…

Таша осознала, что её трясёт. Смутное понимание того, что этот кошмар слишком реален, чтобы быть сном, — лишало голоса, скручивало всё внутри в узел, перехватывало дыхание, сбивая его в судорожные, короткие, почти икающие вдохи.