Анатолий Агарков - Семь дней Создателя

Помолчали.

— Старый, говоришь, для неё?

— И бедный. А ещё сбежал, чуть жареным запахло. Ненадёжный ты для жизни человек.

— Так и сказала?

— Поедешь переспрашивать?

— Вы не советуете?

— Ни богатства ей не надо, ни бедности — дай Наташке пожить спокойно, за хорошим человеком.

— А если появлюсь в Воздвиженке, партия расстроится?

— Дак что же они, твари бессердечные, Наташка с Катей — шибко убивались о твоей пропаже. Но раз ушёл, так и ушёл — оставь девку в покое.

— Может, вы и правы, — задумался.

Таисия Анисимовна заглянула:

— Наговорились? Пожалуйте к столу.

Скинул одеяло и увидел, что лежу в исподнем.

— Посидишь с нами? — улыбнулась хозяйка. — Сейчас я тебе мужнее принесу.

Потёртые джинсы и толстовка пришлись почти что впору. На голову соорудил тюрбан из полотенца.

Круглый стол накрыт закусками. В центре графинчик с домашнею настойкой.

— Поухаживай, Алексей Владимирович, — Таисия Анисимовна усмехнулась уголками губ, шмальнув по мне быстрым взглядом карих глаз.

Но гостья оказалась приметливой — оценила настоечку на солнечный луч, покатала стопку в пальцах и выдала:

— Вижу, ты вдовая, так и бери мужика, коль нравится. А то вяжется к девке, — и выпила. — За вас!

Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.

Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.

За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.

— Что не заходишь?

— Наговорились? Поедешь с нами?

— Нет. Спасибо за заботу.

— Да что там — чай соседи….

Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:

— Спасибо за хлеб-соль.

Петру:

— Поедем что ль?

На меня и не взглянула.

Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:

— Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю — что да как. Сердцу будет спокойнее.

— Вернёшься? — тихо спросила Таисия Анисимовна.

По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь — неужто мне в могиле веселее?

— Я мог бы Таей тебя звать, — сказал. — Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось — и я пока что не могу понять. А надо — без этого жить не смогу.

— Поймёшь, вернёшься?

— Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?

— Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки — с ними сама управлюсь. Две курицы да кот — вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая — проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь — сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал — который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.

— За хорошего человека спасибо. Только, признаюсь, не ощущаю себя человеком — существо какое-то. Я ведь, Таисия Анисимовна, боли не чувствую, жары и холода не замечаю, в еде не нуждаюсь. Мысли читать могу — не страшно вам?

— Болен ты и самому лечиться надо. Пойдёшь, в поле упадёшь, как в бане прошлый раз — кто поднимет? Оставайся.

— Нет, Таисия Анисимовна, я должен взглянуть на Наташу и Катюшу, сердце успокоить.

— Успокоишь — приходи.

— Одолжишь одёжку — мой костюм мало годится для похода.

— До утра останешься — дам.

Подумал, ну, почему бы не уважить — у меня-то не горит, хозяйка просит. Остался словом.

Когда луч лунный в щель пробился оконной занавески и лёг на половицу, Таисия появилась в дверях в ночной сорочке.

— Спишь, Алексей? С тобой прилягу, — и нырк под одеяло.

Пристроив голову на моём плече, обняв за другое, посетовала:

— Давненько с мужиком я не спала.

— И не получится сегодня.

— Дурачьё вы, мужичьё, все мысли об одном, — заявила, нежно теребя пальцами мою ключицу. — А нам, бабам, иногда просто хочется прислониться к крепкому плечу, почувствовать себя небеззащитной, напитаться силы вашей и энергии.

Ну, что ж, питайся. Нашёл её ладонь и крепко в своей стиснул.

Наутро хозяйка обрядила меня в мужние толстовку и штаны, на ноги дала кроссовки, на голову широкополую соломенную шляпу. Пандану сделала, обрезав край спортивной шапочки. Положила в карман деньги на автобус и вышла проводить.

Молчала, ожидая, а как запылил вдали рейсовый, робко попросилась:

— Может, я с тобой? Вдруг в дороге станет плохо.

На моё отрицательное молчание:

— Ну, тогда вечерним возвращайся — буду ждать.

Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташу хотел — хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу царапали….

Её увидел за забором в топике и шортах — загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Она ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. А я любовался ею и любил….

Мужик к ней подошёл — плечистый и рукастый, годов не больше тридцати — вытер ветошью ладони и шлёпнул ей по заду. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.

Мне расхотелось объяснять Наташе причину своего исчезновения в тот памятный день. Да и подглядывать тоже.

Выследил Катюшу. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный — слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться на подвиги по первому зову Величественной Екатерины. Я потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма:

— Ты кто?

— А ты?

— Куренков Вова.

— Они?

— Это моя сестра Катя и Валька, брат.

— Угощайтесь.

Он обернулся:

— Эй, подите-ка сюда. Катя, Валька….

Сунул пакет белобрысому Вове и прочь пошёл — мне не хотелось быть узнанным Катюшей. Шел, утирая слёзы — лишний ты, Гладышев, человек, и на той Земле, и на этой. Могила твоя обитель. Здесь вот сяду у общественного колодца в тени тополей, остановлю сердце, и пусть меня хоронит Сельсовет.

Сел и был готов исполнить задуманное — драма, происходящая у двора напротив, привлекла внимание.

Баба стояла монументом, скрестив руки под грудями, в вырезе платья похожими на ягодицы. Подле неё два пацана — один мелкий и робкий, второй пинал мешок с чем-то шевелящимся внутри.