Анатолий Агарков - Семь дней Создателя

Стоп! Наташин облик мелькнул в пластах её памяти. Отмотаем назад. Да-да, это она — подходит к торговому ряду, выбирает фрукты. Что это было? Сельский сабантуй. Где это было? Когда? Память продавщицы послушно выдает требуемую информацию. Всё, нашёл края, где живёт любовь моя. Далеко ли отсюда до Воздвиженки? И это узнаю. Больше меня здесь ничего не держит.

Кланяюсь:

— Спасибо, бабоньки за хлеб и соль, приём сердечный.

Валентина поджала губки:

— И ничего не скажите?

— Если только наедине.

— Обед, мы закрываемся, — продавщица прошла к двери, выпустила женщин и преградила мне дорогу. — Ну.

— Я мог бы избавить тебя от мук сердечных, но любовь это Божий дар, и не поднимается рука. Внушить Ивану, что ты единственное счастье его — тем более. Есть третий путь — жить вместе вам в согласии и любви.

— Бред кобылий!

— Дай ладони.

Я в её компьютере и времени нет деликатничать. Это убрать, это стереть, а это активизировать. Условности среды, комплексы общественного мнения, частнособственнические инстинкты — вся это культура впитана с материнским молоком, воспитана семьёю, школой, государством. К чёрту! Пусть будут просто счастливы.

— Ты любишь Ивана?

— Да.

— Ты будешь почитать его жену?

— Как старшую сестру.

— Ты будешь жалеть их детей?

— Как своих собственных.

— Ну вот, осталось эти мысли внушить Ивану с Марьей.

— Ты поможешь мне?

— Когда вернусь.

Но уйти в тот день из села Сулимово мне не дали.

— Куда пойдёшь? — у магазина поджидала Таисия Анисимовна. — Дождь, слякоть. До Воздвиженки добрых сорок вёрст — дотемна-то не управишься.

— Ничего и по ночам ходить умею.

— Идём ко мне: отдохнёшь, поешь, в баньку сходишь, а я с тебя состирну — негоже в таком виде разгуливать. Не побрезгуй крестьянским бытом.

Как я мог побрезговать, мною бы…. Короче, остался.

Дом Таисии Анисимовны большой, но опрятный и ухоженный.

— Почему Анискина? — спрашиваю, рассматривая фотографии и портреты в рамочках на стенах.

Хозяйка вернулась, проверив баню.

— Сельчане прозвали — бегают ко мне свои споры решать. Я для них вроде участкового.

Глянула в окно:

— Вон, Глашка своего алкаша на аркане тащит. Я вам поставлю, но сильно-то не налегайте — лучше после баньки.

— А мне сказали, с тобой ушёл Странник, — заявила, входя, Глафира Петровна и подтолкнула от порога мужа. — Познакомься, Петя.

Со смоляными кудрями, подбитыми сединой, Петро Гаврилович на цыгана был похож — даже серьга в ухе серебрилась.

— Вот это по-нашему! — он хлопнул и потёр ладони. — Чувствуется, рады гостям.

Устремился к столу, свернул с бутылки пробку, два стопаря налил.

— Дёрнем за знакомство?

Дёрнули. Гаврилыч снова налил.

— Какие длинные у вас пальцы.

— Это от гармошки.

— С моими не сравнить.

Я накрыл его ладони. Всё, клоун, приехали. Сейчас из тебя трезвенника буду делать и любящего мужа. Чёрт! Зря выпил — алкоголь мне самому не даёт сосредоточиться. Надо разобраться, где тут у Петра тяга к спиртному прижилась, да вырвать с корнем. К супруге чувства разбудить. Но как подступишься — мысли его скачут, кружат в карусели. Или это мои? Как бы чего ни повредить….

Ладони наши расстались, но стопки непочатые стоят, и Петро к своей не тянется.

— В баню-то пойдёшь? — спрашивает его Таисия Анисимовна.

— Сходи, Петь, — уговаривает жена. — Уважь гостя — отпарь….

— Это я зараз, — соглашается Гаврилыч, и мне. — Пойдём что ли?

Хозяйка суёт мне в руки свёрток:

— Здесь полотенце, чистое бельё, всё своё оставь там — замочу потом.

Раздеваемся в предбаннике. Петра удивил стеклянный глаз в моём лбу.

— Это что?

— Помогает в ясновидении.

— Шарлатан?

— Почему так сразу?

— Где, кем работаешь?

— Скажу безработный — осудишь?

— Да мне плевать. Бич — это бывший интеллигентный человек. Видел, какая у меня жена? Кабы не она, давно бы уж сам загнулся под чьим-нибудь забором.

— Беречь должен.

— Да я её…. мою Глафиру…, - Пётро смахнул слезу, от полноты чувств сбежавшую на седой ус. — Эх!

Он окатил полок водою из котла. Веник в руке, как бич палача.

— Ложись, раб Божий.

Я контролировал свой организм — мне не жарко, мне не больно, мне не…. Лишь лёгкое головокружение. Но это должно быть от стопки водки. Хотя….

Мне показалось, котёл печи вдруг двинулся на бак с холодною водой. Этого ещё не хватало. Я отвернулся и увидел, как мыльница помчалась за мочалкой. Закрыл глаза. Началось — пироги за утюгами, утюги за сапогами…. Чёрт! Как неожиданно. И как не некстати.

Машу Петру рукой — кончай, кончай хлестаться, помоги.

— А, гость варяжский, недюжишь русской баньки! — Ликует тот и сжаливается. — Сейчас, сейчас, водой холодненькой….

Он бросает веник, хлопочет с тазиком над баком. А меня тошнит — свешиваю голову с полка и падаю вниз, сознание теряя.

…. Оно приходило и уходило вновь, сознание моё. В минуты просветления Таисия Анисимовна у изголовья то с кашкой, то с бульончиком, то с молочком….

— Выпей тёпленького — с медком, коровьим маслицем….

Я пил послушно — меня рвало — и забывался. Был слишком слаб, чтобы противиться, а хозяйке невдомек, что организму надо моему — а ничего кроме покоя.

Была и "скорая". Медичка постучала градусником по Масяниному оку — вот это пирсинг! — и выписала таблеток и микстур. Благодаря им, а может вопреки, я всё-таки пошёл на поправку. На третий день парилки злополучной отстранил заботливую руку Таисии Анисимовны:

— Ничего не надо — не хочу.

Меня не вырвало, и я уснул, а не забылся.

На четвёртый день увидел у кровати незнакомую старуху.

— Я бабушка Наташи, — представилась. — Нечаева Любовь Петровна.

Таисия Анисимовна на мой немой вопрос:

— Пётр Глафирин разыскал в Воздвиженке, уговорил приехать. Вы поговорите, я в горнице накрою.

И удалилась.

Гостья пристально смотрела на меня, слегка покачивая головою:

— Вот ты какой…. старый. А на челе что у тебя?

— Это после операции, — я прикрыл лоб полотенцем. — Что обо мне Наташа говорила?

— Что добрый и богатый — как у Христа за пазухою с Катюшей жила.

— Как она?

— Да как? Замуж собралась. Человек он вдовый, фермерствует, своих двое пацанов — нужна хозяйка.

— А Наташа?

— Да что Наташа? Не хочу, говорит, больше в город — нахлебалась выше крыши — своего угла хочу.

Помолчали.

— Старый, говоришь, для неё?

— И бедный. А ещё сбежал, чуть жареным запахло. Ненадёжный ты для жизни человек.