Анна Оуэн - Стальное зеркало

— А вы, кузен, вы… наш наследник, чему вы учите этих молодых людей? Принимать предложения, противные чести дворянина, идти против родительской воли, неоправданно рисковать… — ворчит Людовик. Понял, что от него требуется. — Но поскольку сделанное вами послужит к славе Аурелии, мы как король не можем упорствовать в гневе, ибо тогда мы были бы несправедливы. Мы, король Аурелии, выражаем вам, всем троим, свою признательность. Вы будете награждены соразмерно заслугам.

— Возможность послужить Вашему Величеству — наилучшая награда. — Дражайший наследник престола даже умудрился пригасить свое обычное «да пропадите вы все пропадом» и теперь оно слышно не за десять шагов, а всего за три.

— Я рад служить моему королю, — Корво. Ну да, он же у нас теперь подданный…

— Я, — улыбается Хейлз, — счастлив быть полезным державе, которая из года в год верно поддерживает нас.

Нет, думает Пьер, чтобы загнать этих троих в по-настоящему неприятное положение, поединок нужно было бы устраивать не на мечах, а на искренности… Вот уж с кем ни один из них не ночевал.

— Вы свободны, господа. Мы принимаем ваши объяснения и еще раз благодарим за верную службу.

Господа выходят и Пьеру почему-то кажется, что ненавистный подчиненный с трудом сдерживает даже не смех, а хохот… чего только ни примерещится.

— Не верю, — встает Людовик, — ни единому слову. Ни единому!

— У меня есть предчувствие, Ваше Величество, что каждое сказанное здесь слово — подтвердится.

— Куда они денутся, — кивает король. — Это-то само собой. Но… и этот… папенькин сынок, а? Кто бы мог подумать…

— Ваше Величество, вспомните, что говорили Вы после очередного тура переписки… а молодой человек с этим живет. С детства.

— Хм, — говорит Людовик. — Но выросло же… я не знаю, кого мне больше жаль.

— Ваше Величество… — Пьер качает головой и больше ничего не говорит.

Король поймет. О нем самом тоже говорили, что в достойной семье выросло такое несуразие, что его даже двоюродный дядюшка не опасался. Людовик выбрал роль безобидного, непритязательного тюфяка. Корво — ходячей безупречности, к которой не подкопаешься ни с какой стороны. Де ла Валле подозревал нечто подобное еще с разговора на приеме — и вот оно подтвердилось; правда, ромское наказание ухитрилось и эту печальную особенность своей биографии превратить в преимущество. Молодец, что тут скажешь. Убедительнейшее вышло объяснение того сомнительного момента, что король узнал обо всем последним.

На самом-то деле причин наверняка больше. Начиная с клодовской уверенности, что данный ему Богом в наказание король способен испортить — и непременно испортит — любое дело, и кончая общей нелюбовью господина каледонского адмирала к аурелианской короне и всем ее носителям без разбора.

Но гнев Его Святейшества по поводу рискованных игр вокруг любимого сына — превосходное объяснение, которое и вслух не стыдно произнести. Его… даже Его Святейшество примет, наверное. Пьер представляет себе Корво, говорящего нечто вроде «Простите, отец, я не хотел вас беспокоить» — почему-то голосом Жана и с тем самым выражением лица, что на мгновение промелькнуло на приеме, и улыбается.

У всех достойных молодых людей есть нечто общее — сколько им ни запрещай нырять в омут, лезть на пожар и ходить на медведя с голыми руками, они все равно будут. И расскажут потом, демонстрируя, что — уцелели же, все хорошо. И это понятно любому мужчине, имеющему взрослых сыновей, и это совершенно никого не заденет, не оскорбит и не вызовет трений. Очень изящно.

Как и все, что сделали эти трое — точнее, как все, что можно вырастить на вспаханной ими почве. Великолепная интрига. Молодые люди развлеклись, Клод получил прорву сведений — но это лишь начало, а сделанного хватит на много лет. Де ла Валле смотрит на карту на столешнице. Каледония — Аурелия — Рома. Линия, прочерченная через Европу с северо-запада на юго-восток. Плюс — Толедо. Очень красиво… и очень аппетитно.

Пока только паутинка, дунь — полетит. Но там, где раньше было противоречие, теперь — приобретенное время, союз, взаимная зависимость. И возможность строить дальше. Даже если что-то ненастоящее. Ситуация слишком выгодна всем. Она станет правдой. А потом мы посмотрим, что с этой правдой можно сделать.

— Ваше Величество…

Королева по очереди протягивает руку графу и его спутнику. Мальчик, пришедший с посланником ее матери, Марии незнаком. Совсем молодой, но уже высокий — на ладонь пониже графа, вровень с королевой. В поклоне едва прикасается губами к руке, замирает, восхищенно глядя… очень милый мальчик.

— Позвольте вам представить моего спутника — это Эсме Гордон, он был послан вашим канцлером с известиями, — небрежно говорит граф.

— Я рада вас видеть, — улыбается королева. — Давно ли вы прибыли?

— Он догнал меня по дороге в Арморику, — вместо юноши отвечает граф.

— Ах, — вздыхает Мария, — и вы не посетили меня в моем уединении… как это нехорошо с вашей стороны.

— Ваше Величество, я принес вам важные известия, — граф явно решил не давать мальчику вымолвить ни слова. Опять сейчас начнет излагать что-нибудь про парламент и Альбу…

— Какие же известия могут быть столь важны для бедной затворницы, что вы решили ради них отказаться от своих — вероятно, серьезных — дел?

— Ваше Величество… я нижайше прошу прощения за то, что стану вестником горя. Шестнадцать дней назад, в Дун Эйдине умерла ваша матушка, вдовствующая королева Мария.

Первой мыслью Мария, рухнувшая в кресло и коротко отмахнувшаяся от двинувшихся к ней мужчин, думает — «Опять траур? О нет… я просто больше не могу!». Второй — о том, что это грешно. И после всего этого — что, наверное, грешно… но думать иначе о женщине, которая с пяти лет оставалась для нее даже не матушкой, а «правящей от вашего имени королевой Марией» не получается. Мария-младшая даже не помнит лица женщины, имя которой носит. Осталось что-то — темное платье, вьющиеся пепельные волосы, прикосновение к щеке… осталось, а, может быть, королева путает мать и одну из статс-дам, оберегавших ее в Орлеане в первый год.

Мать… Марии-старшей она обязана жизнью и вовсе не в том смысле, как все дети. Пять лет Марию-младшую, тогда еще Марию-маленькую, прятали, перевозили, укрывали — от убийц, от женихов, а потом договор, корабли — и она оказалась в Аурелии, в Орлеане. В безопасности. В клетке, хочет сказать она, но не говорит. И не думает. Мать защитила ее и себя, как могла. Но от нее осталось только имя. А теперь не было и имени, нет двух Марий — старшей и младшей. Есть только она.