Дом, где живет чудовище - Мара Вересень
Он взял меня прямо в карете, без поцелуев и ласк. И пока я, ошеломленная больше произошедшей переменой, чем болью первой близости, пыталась понять, что случилось, Ингваз снова прижал меня к лавке, рванул платье с плеча и пометил, как метят драконы своих жен. Знак подчинения и принадлежности — брачная метка — обожгла не только тело. Душу. Он прикусил воспаленную от ожога кожу, стер слезы с моего лица, шептал о прощении, принялся целовать, умело разжигая во мне чувственные желания, и к моменту, когда карета остановилась у его особняка, я уже забыла и боль, и обиду. И сама внушила себе, что страшный незнакомец, глянувший из глаз моего обожаемого, прекрасного мужа, мне только показался. Ровно до следующего раза.
Я стала отменной лгуньей. Я врала, что неуклюжа, что падаю, опрокидываю на себя горячее, не справляюсь с лошадью, хватаюсь за ножи, что мне нездоровится, болит голова, простудилась. Я стала покупать много пудры и научилась идеально накладывать тон на лицо. Я стала любить браслеты. Широкие. Шарфы. И строгие платья по готьерской моде, ведь замужним дамам ни к чему щеголять голыми плечами. Я стала реже сопровождать мужа на приемах. Мое общение с внешним миром сузилось до двух ежегодных визитов к родителям, где я продолжала врать, что я счастлива. Искуснее всего я врала себе.
Не знаю, откуда ЭТО во мне взялось. К тому моменту родителей уже не было и не у кого было спросить.
Я ждала прихода ночи. Как всегда.
Шел дождь. Ливень. В ударах капель и журчании бегущей по стоку воды мне слышалось предостережение, будто вода вдруг обрела голос и заговорила со мной. Я сходила с ума? Возможно. Возможно так будет лучше. Не осознавать.
Я прижалась лицом к стеклу и не почувствовала холода — мои руки были не теплее. Ими и щекой чувствовала, как тонкая прозрачная преграда между мной и дождем дрожала и тряслась. Как дрожала и тряслась я, услышав тяжелые шаги сначала вверх по лестнице, затем — по коридору. Мне некуда было бежать. Эта комната — моя клетка. Кукольный домик, откуда куклу время от времени брали поиграть. Здесь много красивых вещей и зеркал, поэтому я сидела в темноте. Чтобы не видеть себя.
Шаги, шорох ладони, ложащейся на дерево двери, оглушительный в упавшей ватой на комнату тишине. Плечи зябнут и немота душит, давит, выдавливает из глаз непрошенную соль пополам со страхом…
Дверь открылась бесшумно.
— Где ты, душа моя, — так мягко и ласково, как только чудовища могут, — снова прячешься во тьме? Я же все равно найду тебя. Моя маленькая Эли, моя нежная…
Шорох, шелест, скрип… Шаг.
Один, второй…
Ближе…
Собраться в комок, обнять руками ноги под коленками и намертво сцепить пальцы, подтянуть колени к груди, спрятать в них лицо. Это поможет. Ненадолго. Немного отсрочит неизбежное.
…боль. Хотя бы… Спине и плечам не так больно, как груди и лицу, а сердце я прячу прижатыми к себе коленками.
…страх. Он всегда со мной. Даже когда я одна в своем кукольном домике.
…память. Я уже не знаю, какой была, помню только ту, что вижу в зеркале, когда случайно натыкаюсь на свое отражение, а моей комнате много зеркал.
И свечей. Они вспыхнули, когда он вошел в комнату. Капли на лице и плечах, как драгоценные камни — в каждой по свече. Улыбался, и глаза лучились светом. Очень красиво. Все чудовища очень красивы и говорят ласково.
— Вот ты где, моя ягодка, моя нежная Эли, моя единственная…
Там, где он оставил свое клеймо, плечо горело огнем. Я — для него. Чего бы он не пожелал.
Удар опрокинул навзничь на постель. Вот руки прижали шею, язык подбирает алое с подбородка. Укус. Я вздрогнула, а он улыбался.
Удар. В ушах шумит, острый камень перстня оставил новую линию. На груди таких полно, но ему нравятся те, что ярче. Ему вообще нравится яркое. Красное, пурпурное… У меня много такого. И платьев такого цвета. Он любит меня одевать в новое, после того, как заканчивает. Уносит в ванную, купает, вытирает осторожно, стараясь не тревожить новый рисунок, одевает в новое платье и уходит.
Удар. Я не вижу. Это хорошо. Мой стон как сигнал.
Треск рвущейся ткани. Тяжесть тела на мне. Во мне. Боль. Руки на шее. Большие. Ему хватило бы и одной.
В ушах шумит, никак не вдохнуть, не выдохнуть, внутри меня полно тяжелой густой воды, и в руках моих, маленьких, ее не удержать…
Стекло взорвалось острой крошкой. Вода хлынула внутрь, жгутом оплела замершего дракона, сдергивая его с меня, и в миг заполнила половину комнаты, будто кто-то сунул мой кукольный домик под водопад.
Я рассмеялась, ведь это я сделала так, что огонь гаснет в прекрасных темных глазах, что красивый рот тщетно пытается вдохнуть, что большие, увитые огненными плетями руки, что любят рисовать красками по моей коже, не в силах преодолеть оковы другой стихии, подвластной моим маленьким рукам.
Это так просто — отпустить, ослабить поводок, на конце которого — чудовище. Первый раз…
— Первый раз всегда больно, сердечко мое, — так он говорил, теперь это говорю я.
Любить… Умирать…
— Сила и магия принадлежит таким как я, — так он говорил, теперь это говорю я.
Жить… Убивать…
Он не жалел, а я была милосердна — не стала мучить, просто подождала, пока он не перестал дышать. Даже дракон не может дышать водой.
Только пламя не терпит поражений. Тавро на моем плече никуда не делось. приковав мятежный драконий дух к миру живых, обрекая вечно искать и тянуться сквозь водяную пелену к той, что убила.
Чудовища всегда находят оправдание своим поступкам, умеют лгать и прятаться. Лгать я училась сама, прятаться меня научили. Мне пришлось — так я себя оправдываю.
Глава 8
Ночь прошла беспокойно. Не дождавшись дождя, я уснула, свернувшись клубком на постели и, должно быть, замерзла, потому что снился сад, засыпанный снегом, поникшие под его тяжестью розовые бутоны, продрогшие деревья и съежившиеся листья, дорожка, будто посыпанные блестящей пудрой и я на ней босиком в ночной сорочке с открытыми плечами, каких у меня не водилось, а на плечах — чьи-то теплые руки.
Я закрыла глаза во сне, и мне грезилась танцующая над водой цапля и взгляд сквозь пронизанное светом стекло гостинной. Плечам было тепло, но я помнила, что стою на снегу босиком и ничего этого на
