Вера Камша - Vive le basilic!

– Мсье Жоли. – В проеме двери возникла фигура в узком фраке. Руссель. – Маршан сделал запрос. Все, как я и говорил: еще не бомба, но уже скандал…

– Заходи. Дюфур, фельетон нужен к девяти. Что-то еще?

– Катрены…

– Посмотри на окне в репортерской.

Регулярно выручавший редакцию томик знаменитого астролога и прорицателя лежал поверх внушительной газетной кучи, его страницы были влажными и пахли пивом. Прихватив заодно позабытое Бланшаром оперное либретто, Поль отправился в швейцарскую за Библией и старой «Жизнью». Папаша Леру был человеком богобоязненным и растапливал плиту только радикальными газетами. Вернувшись в кабинет во всеоружии, Дюфур скромно уселся возле обожженного сигарами и папиросами столика. Занятые скандальным запросом Жоли с Русселем даже не повернулись. На часах было три и три четверти. Поль закурил и развернул номер месячной давности. В глаза бросились портреты: в самом деле напоминавший репортера Гарсия и знаменитый писатель, взявший крушителя бюстов под свое могучее крыло.

«Я желаю знать» – гласил заголовок статьи, под которой красовалась известная всей читающей публике подпись. Поль пробежал статью глазами – написано было отменно, но вытаптывать чужие цветы всегда проще, чем сажать собственные. Великий литератор Пишан желал знать, скромный журналист Дюфур, достав блокнот, злорадно вывел: «Я боюсь! / подзаголовок «Во многих знаниях многия печали» / » – и, как всегда, когда его охватывало предчувствие успеха, облизнул губы.

Глава 2

Летом в Старых Кленах, имении маркизов де Мариньи, бывало прелестно; недаром один из старейших друзей дома, господин, не чуждый поэзии и даже издававшийся за собственный счет, едва ли не в каждый свой визит повторял, что окруженная рощами усадьба являет собой пристанище бежавших от цивилизации нимф и дриад. Затем поэт целовал руку хозяйки и лобик ее дочери Эжени. Миниатюрная блондинка с точеным носиком и широко расставленными ясно-голубыми глазами и в самом деле могла показаться лесной нимфой, одевшейся по последней моде и потому несколько растерянной. Любимица родителей, Эжени с детства привыкла к восхищению и умилению, но это не сделало ее ни капризной, ни самоуверенной, а пришедшая в конце весны любовь повергла девушку в смятение.

Один из бесчисленных отцовских знакомых ввел в дом де Мариньи барона де Шавине, рекомендовав его как подающего блестящие надежды политика. Недавно покинувшую пансион Эжени политика не занимала, но молодой человек с обаятельной улыбкой и негромким уверенным голосом девушку живо заинтересовал. Затем юной маркизе кто-то сказал, что барон любил, был обманут и впал в черную меланхолию. Лечивший де Шавине доктор предписал пациенту либо морское путешествие, либо занятие, требующее полного сосредоточения. Барон внял совету весьма своеобразно: выставил свою кандидатуру на ближайших выборах и, к собственному удивлению, победил.

– Я проснулся членом палаты, – признался де Шавине, когда они с Эжени отправились взглянуть, не зацвели ли у беседки пионы. – С моей стороны было бы бесчестно не исполнить данных избирателям обещаний, и потом, политика суть превращение настоящего в будущее. Она зачеркивает прошлое… Насколько все же пейзажные парки приятней регулярных. Это ведь жасмин, не так ли?

Эжени подтвердила. Ее голос почему-то дрогнул. Де Шавине улыбнулся своей нечастой улыбкой и заметил, что будет счастлив выйти к обеду с жасмином в петлице… С тех пор беседка стала для Эжени лучшим местом в мире. Если б только отец не читал здесь по утрам своих газет!

– Кур-кур-курочка! А ну-ка иди сюда! – Де Мариньи, красивый моложавый господин, шумно расцеловал дочь в обе щеки и усадил рядом с собой. – Ты все еще боишься страшных сказок? Нет? Какая ты у меня умничка! Тогда читай…

Это был «Бинокль». От де Шавине девушка знала, что издатель этой газеты не имеет ни совести, ни вкуса, но маркиз выписывал разные газеты, и девушка послушно принялась за отчеркнутую ногтем статью.

«Я боюсь! – писал «барон Пардон», и Эжени вспомнила, что этот же репортер разыскал в колониях их дальнего родича, из-за чего отец почти поссорился с дядей. – Я слишком долго пробыл вне цивилизации, чтобы отвернуться от пугающих совпадений, которыми меня встретило отечество. Проведя многие недели среди туземцев и привыкших к смерти солдат, начинаешь смотреть на мир по-иному, и я боюсь! Я, пятьдесят с лишним дней преследовавший по саванне банду, более похожую на небольшую армию. Я, стрелявший в приходивших по ночам к нашему лагерю львов. Я, переправлявшийся через пропасти с помощью каната и спускавшийся в полные ядовитых змей расселины, боюсь. И этому страху меня тоже научила Африка, дикий Эрец-Куш, ощущающий своей леопардовой шкурой то, что мы, дети цивилизации, разучились чувствовать. Мы возвели на пьедестал науку, уверовали в могущество пара, но есть иные силы; они спят, и они могут проснуться. Я знаю, надо мной станут смеяться, и все равно на оглашении приговора во Дворце Правосудия меня не будет. Я знаю, что за решение примет суд. Хуже того, я предвижу, что случится потом.

Мудрый старик, который умер в Кад-аль-Кууде на моих руках, рассказывал, как человека, ненароком оскорбившего мертвеца, укрывают от потусторонней мести в тени земной кары. Воина отправляют пасти скот, крестьянина на год отдают в рабство, раба наказывают плетьми. Гражданина Гарсию оправдают под восторженные аплодисменты публики, и да поможет оправданному Господь, в которого мы разучились верить!

Как смеялись мы над суеверными невеждами, заговорившими о проклятии фараонов, но где сейчас те, кто нарушил покой Долины Царей? Где лорд Грэм, профессора Кэммерли и Рилей, полковник Браун? И это лишь те, чьи имена на слуху! Мертвые мстительны и злопамятны. Наши предки знали это, их завет «или хорошо, или ничего» продиктован не благородством, но страхом. Тем самым страхом, что вынудил меня взяться за перо. Да, я выставляю себя на посмешище, но такова судьба большинства пророков. Я узнал о деле Гарсии все, что мог, и я, как и его защитники, не могу молчать! Я, как и его защитники, делаю то, что мне велит совесть, хотя те, к кому я обращаюсь, вряд ли станут меня слушать, и все же, все же, все же…

Мсье Пишан, золотое перо Республики и ее совесть, не тревожьте тень того, кого вы зовете страшнейшим и омерзительнейшим тираном в истории человечества. Если вы правы в своих оценках, да пребудет тень монстра в сумрачном мире мертвых. Император обрел покой, не будите его.

Господин депутат де Гюра, предоставьте Басконскую колонну дождям и ветрам! Я видел в саванне мертвые города, где все еще стоят статуи позабытых века назад царей. Их оплетают лианы, их венцы служат опорой для птичьих гнезд. Они не опасны, опасна память, а проклятья живут дольше благословений. Вы хотите низвергнуть преступного властелина, – вы его воскрешаете! Страшная судьба тех, на кого падет гнев пробужденного вами тирана, будет на вашей совести! В деле Гарсии вы добьетесь своего, но что, если послезавтра, через неделю, через месяц тот, кого вы избавили от года тюрьмы, найдет смерть?