Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота
Она так это слово «сведующего» произнесла, будто пальцами таракана сдавила.
— Прошу вас, выражайтесь яснее, — широко улыбнулся ей господин. — Ибо, как учит нас премудрый Памасиохи, многие беды происходят от того, что люди в важной беседе не до конца понимают намерения друг друга — и оттого делают ложные выводы и принимают опрометчивые решения.
Ну, она и выразилась. Вот слушайте, слушайте, почтенные братья, это уже прямо в яблочко будет. Короче, восхотела она соперницу свою извести. Но не так, чтобы травить или резать. Всё должно как бы само случиться. Или болезнь внезапная да скорогубящая (только не заразная и не отравление), то ли несчастье какое — потолок обрушится, лошади понесут…
— А я-то здесь при чём? — господин Алаглани аж руками развёл.
— Говорили мне, — шепнула тётка безымянная, — что вы можете. Что есть у вас такая сила, есть знания тайные…
Ох уж и жарко мне под тюфяком стало! От любопытства жарко: что ей господин ответит?
— Почтенная госпожа! — ответил он. — Боюсь, что произошло досадное недоразумение. Вы поверили ложным слухам — но я вовсе не чародей и никогда даже и в мыслях не приближался к этому мерзкому делу, безусловно запрещённому Высшей Волей и ещё в недавние времена сурово каравшемуся Праведным Надзором!
— Так я же заплачу! — заскрипела она и вытащила из-под корсета увесистый мешочек, позвенела им.
— Сударыня, — вздохнул господин, — уберите ваше золото. Прошу простить мою дерзость, но вы встали на ложный путь. Подумайте о своей бессмертной душе, не пятнайте её несмываемым грехом. Вы уже немолоды, скоро предстоит вам отправиться в тот путь, коего не избежать никакому человеку… не лучше ли попасть туда без крови на руках?
Ох уж она орала! Аж стёкла звенели и перья в чернильнице тряслись. А господин сидел напротив, кота гладил и ничего не ругань её не отвечал. А когда выкричалась она — и что так этого не оставит, и что с местом главного аптекаря заранее может он попрощаться, ибо стоит ей лишь слово шепнуть могущественным особам… и что издевается он над бедной вдовой — то вновь дёрнул он шнурок. Прибежал Алай, на всякий случай вновь на колени бухнулся.
— Проводи высокородную госпожу! — велел господин. — Да смотри, будь предельно почтителен с благородной дамой! Не то сам знаешь! Всего наилучшего, сударыня! Не смею более задерживать! Да хранит вас Творец Изначальный от всякого зла!
Ну и убралась тётка.
А я под тюфяком лежу — и слышу, как часы медным боем время отбивают. Шесть раз стукнуло. Скоро ужин. И меня, поди, Тангиль давно уж хватился. Что бы такое наплести ему!
Лист 11
Продолжаю я рассказ о том длинном-длинном дне. Лежу я, как вы помните, в чуланчике под тюфяком, жарко мне, душно и боязно.
А господин всё сидит в кресле. Тут опять Алай скребётся.
— Господин, — говорит. — Там какая-то просится… На вид из простых, и одета худо. Звать?
Повернулся к нему господин.
— Раз просится — зови. Или ты забыл — я никому не отказываю в приёме.
Муторно мне стало, и глаза щиплет, и в ушах звон, и в животе льдина! Если с новой посетительницей он долго проваландается, то всё, гробовая крышка. Но посматриваю, конечно, в щёлочку.
Вошла в господский кабинет тётка, помоложе той грымзы, но вовсе не юная красавица. Лет, наверное, под сорок, платьишко до пят — серое, застиранное, на голове платок чёрный, чуть не по брови.
— Доброго вам здравия, господин Алаглани, — промолвила. А голос ничего, тёплый голос, не то что у предыдущей.
— И вам того же, сударыня!
Удивил меня господин. Ведь видно же, из низов тётка, посудомойка там или прачка, а он из кресла встал, поклонился — не так низко, как высокородной, а всё же поклон есть поклон, и в гостевое кресло усадил.
— Господин Алаглани, — сказала тут она, — я и не надеялась, что вы согласитесь меня принять. Я-то не из знатных, не из богатых. Муж мой покойный на заказ делал скрипки да лютни, а как помер в позапрошлом году, так и совсем обнищали мы, приходится заказы искать — шитьё, вязание… Но простите, я не об этом… Я…
— Могу ли я поинтересоваться, каково ваше почтенное имя? — перебил ее господин.
— Конечно! Прошу прощения, что сразу не представилась! Это от волнения! Меня зовут Анилагайи, я живу на Второй Ткацкой, возле базара нижнегородского. Раньше бы сказала — в собственном доме, но дом пришлось продать после смерти мужа, и мы с сыном, Хаузири, комнатку теперь там же снимаем, где раньше владельцами были. Хаузири — старший мой сынок, единственный, кто после мора выжил, помните, пять лет назад? В народе ещё шептались, это нам за то, что короля низложили. Ему, Хаузири, семнадцать лет… и я к вам обратилась как раз из-за него… о нём…
И тут она разрыдалась. Ну, вы же знаете, мне много чего повидать случилось, и видел я, как ревут женщины. Очень разные у них рёвы бывают. Кто-то — чтобы пожалели, слёзы в три ручья, а сама глазками посматривает: как там, обратили внимание? Кто-то — тоже для жалости, но не для других, а чтобы душа упивалась жалостью к самой себе. Удовольствие такое, значит. Кто-то просто чтобы, как говорится, пар сбросить, раздражение своё наружу выплеснуть. Поревела — и спустя минуту уже как розочка в саду. А кого-то глухое, неизбывное горе крутит, и не думает она в тот миг о самой себе — горе это через неё само плачет. Ладно, вы не думайте, это не я такой мудрый, это меня давно ещё брат Аланар просветил.
Так вот, из этой горе плакало. И смекнул, видимо, то господин Алаглани, не перебивал и не утешал.
— Простите меня, — сказала она, когда всё-таки сумела с собой сладить. — Дело в том, что сын мой Хаузири сейчас сидит в подвалах Башни Закона, и скоро уж, на праздник Одержания, должны его повесить…
И пошла рассказывать. Больше уже не рыдала, только плечи малость тряслись. Понятная, в общем, история. Ворвалась в дом стража, ничего не пояснив, увели парня, и уж потом узнала эта вдова, что третьего дня до ареста ограбили на улице господина Лиарамиля, члена Городского Собрания. Сзади навалились, дали по голове колотушкой деревянной, в два слоя холстины обёрнутой. Такая убить не убьёт и кровищи после себя не оставит, а человек мигом сомлеет — срезай с него кошель, снимай одёжку… Так с этим почтенным господином и получилось. Шёл он один, и поздно, вторая стража уже отзвенела, да и по кварталу бедному, неподалёку от базара, где амбары складские, а дальше — слобода гончарная. Что уж его туда занесло, какая надобность — о том, конечно, вдове не сообщили. Но только сыскарям велено было кровь из носу, дым из ушей, а разбойников отыскать, ибо большой человек этот Лиарамиль, и гневается из-за него шибко сам гражданин Благоуправитель!
И вот кто-то стукнул в сыск, что видели парнишку этого, Хаузири, среди супостатов. Кто на него показал, сие тайна следственная, как вдове передал Тугаль, слуга начальника сыщиков, доблестного Шапараи-гуни. А весь тот день, когда ограбление случилось, и день до того, и после сынок её Хаузири дома был, лихорадка его замучила, он частенько ею страдает после мора… Кинулась, конечно, вдова в сыск — мол, невиновен сынок, дома он был, и я тому свидетельница, и хозяин дома подтвердить может — а ей от ворот поворот: мол, все разбойники уже пойманы, и все, в том числе и сынуля твой, сознались. Ну, вы понимаете, конечно, как такие признания делаются, не мне вас учить… А по закону-то всё чисто, и куда деваться? С жалобой к Благоуправителю? Да её из Белого Дворца палками погонят, а то и сторожевых собак спустят. Всего их пятеро оказалось, задержанных да признавшихся. И суд уже был, строгий да скорый, как при Новом Порядке и положено… Всех на петлю осудили.
— Это очень грустная история, сударыня, — вздохнул тут господин. — Да только я-то чем могу помочь? Я всего лишь лекарь, целитель недугов телесных, а тут дела иного рода…
Вздохнула тут поглубже вдова Анилагайи — да и брякнула:
— Мне шепнули, что вы можете спасти. Что нет такой беды, с которой не совладали бы искусством тайным…
Усмехнулся господин в усы, спросил:
— И кто ж это, позвольте поинтересоваться, вам шепнул про меня?
Помолчала тётка, точно решаясь на что-то, потом ответила:
— Итануйи, жена Мигисахи, торговца зеленью. Я для неё шью порой… Вот она и посоветовала. Только смотри, сказала, не болтай о том никому. Сейчас хоть и не при Старом Порядке, а мало ли…
— Вот как… Мигисахи… — протянул господин. — Да, знаю я Мигисахи, года три назад лечил его от почечных болей… И что, сейчас он в добром здравии?
— Весел да румян, — отозвалась вдова. А сама — тусклая да бледная. Понятное дело — шла сюда с надеждой последней, а тут, похоже, ничего ей и не светит…
— Румян, значит… ну-ну, — господин помолчал, точно припоминая что-то. — И вы, почтенная Анилагайи, думаете, что я могу вам помочь… А ведь и в самом деле могу. Только поймите — дело это для меня непростое, а значит…
