Третий Лад - Родион Создателев
Яков Данилович — нашенский Государь!
Окрестности огласились одобрительным рёвом. Вверх-вниз шапки полетели. Ра-а-а-а-а-а! Славный вышел денёк. Убили много плохих бояр, избрали на царствие хорошего Государя. Наелись дармовыми хлебами, насытились зрелищами. Нет, это ведь в самом деле — прекрасный день! Прекрасный солнечный день! Чудесная жара, тошнотворно-сладковатый запах разлагающихся трупов. Благодать, ядрёна мать.
— Где Митрополит? — озаботился Никифор Колодин.
— Идёт, — ответил сотник Рубцов.
Пока ждали владыку, бояре Пушков и Волынов успели между собой перемолвиться по поводу текущих событий.
— Ловко стрельцы разыграли тут представление. А Яков Лихой, как попить дать, давно с ними сию песню разучивал. Вот тебе и воложанский карась.
— Красиво исполнили, верно сказал, — покачал головой Волынов. — Чисто гусляры на свадебке разыграли мелодию.
— Вот это приключение, Гаврила Ильич! Государем вельможа стал, который ни разу не сидел с нами в Боярском Совете, ни одного вопроса государева не решал в жизни.
— Может сей factum… достоинством его будет?
— Шуткуешь?
— Предполагаю.
— А может быть ты и правый, Гаврила Ильич, — вздохнул Пушков. — Его взор не зашоренный.
— Управился со жратвой — управится и с Отечеством. Лиха начала беда у Лихого Даниловича.
Святейший владыка в окружении дюжины и одного дьячка в чёрных подрясниках, двигался к Красному крыльцу, шагал, опираясь на посох. На повозке по центру царского двора лежала горочка убиенных вельмож. Митрополит приметил знакомую руку, свесившуюся с рыдвана. Василий Юрьевич Милосельский. Ещё одна знакомая рука, неподвижная, младая, окровавленная. Никита Васильевич Милосельский. Братья Калгановы. А ещё кто лежит? Кажется, Ташков. Предать их земле поскорее. Без всякого промедления. Жара липневая. Тела мигом начнут разлагаться.
Пальцы бояр лишились драгоценных перстней, голышом свисали с затвердевших кистей...
Митрополит медленно поднялся по лестнице ввысь. Долго шёл, как на исповедь. На вершине Красного крыльца его встретил новый Государь. Нет, это был не лучистый взглядец худородного воложанского помещика Яшки Лихого. Сейчас это был грозный василисковый взгляд Властелина. Воистину так.
— Благословлен будь, Царь наш, Иаков Данилович.
Чертенята, разумеется, бросились прочь. Брысь, хвостатые! Вскоре православный люд разошёлся по жилищам. Ноне боле никого не сгубили. Властитель пировал в Стрелецкой слободе. Во здравие Государя нового пьём; слава, слава, слава Царю! Митрополит Всероссийский почивал в Симеоновом монастыре.
Снился владыке сон...
Вожак сверчков поведал как-то соплеменникам, что подлые ящуры порешили их всех истребить. Гегемон собрал всю братию и повёл её за собой, в другие края, подальше от злых ящуров. Тридцать дней они шли и шли; тилиликали и трещали усиками. Ти-ли-ли. Через десять дней один сверчок стал подозревать, что вожак делает что-то не то, куда-то не туда он ведёт народ. Но озвучить мысли он так и не решился... Когда сверчки проходили рядом с озером, начался сильнейший ливень и они все, один за одним, строго по порядку, утонули. Да, именно утонули. Один за одним. Ти-ли-ли-ли-ли. Дождь хлещет. Ти-ли-ли. А потом всё. Тишина...
Сон закончился и настал новый день.
Так и продолжили жить. Сеяли хлеб, воевали, молились, торговали, рождались, умирали, варили соль, прочёсывали пеньку, сдирали шкурки с пушных зверьков, столы в горницах ставили строго по центру, пекли хлеб, водку хлебали, горшки обжигали, любили, охотились, враждовали, крутили веретено, шептали заговоры, рыбу удили, крестили младенцев...
Житие-бытие, ёлы-палы, выпивалы-кромсалы...
Царь пробудился рано утром. Голова трещала от славной попойки. Чьи-то хоромы в Стрелецкой слободе. Рядом по лавкам храпят сотники. Остатки жратвы разметались по посудам. Пустовали кувшины и кубки. Пи-и-ить, жажда. Окна открыты, но в душном помещении всё равно царил стойкий дух винного перегара. Налакались тигрята зелия! Слава новому Государю! Слава, слава, слава Царю Иакову Даниловичу!
— Никифор! Тимоха! Селиверст! — просипел Государь.
— Ась? — очнулся сотник Тимофей Жохов.
— Солдат кличь, десятка два набери. На Опричный двор едем.
— Зачем, Государь?
— Тесть мой Сидякин там. Совсем забыл про него.
На опустевшем Опричном дворе гостей встретили трое подьячих с глазами побитых собак. Они согнули спины перед новым Господином.
— Распрямляйтесь, черти, — спрыгнул с коня Государь. — Где боярин Сидякин? Ведите к нему.
— Царь-батюшка, прости, Христа ради. Покойный Никита князь не велел говорить покамест. Михаил Борисович скончаться изволил.
— Удавили, гады?
— Не так, Государь! Сам помер!
— Сам!
— Истинный крест, сам помер, сам!
Сам себя высек и помер — знакомая сказка.
— Не лгать Государю! Кто велел удавить его? Кто приказ исполнил? Не скажете правды — самих удавлю!
Троица подьячих рухнула на колени.
— Не было указа на удавление!
— Верь батюшка: сам помер боярин Сидякин!
— Сам помер, са-а-м, — рыдал старичок-подьячий.
— Что с телом сделали?
— Тут лежит — в погребце.
— Ведите.
В подклёте каменного строения, в приятном холодке и темнотище, возлежал на лавке, укутанный в рогожу, трупец боярина Сидякина. Когда подьячий осветил тело факелом, то мертвец повёл носом, а затем звонко с потягом чихнул. Бедолага-подьячий вскрикнул и выронил факел.
— Воскрес, Михайла Борисович, — усмехнулся Государь. — Снимите-ка рогожу с него.
Стрелецкие солдаты исполнили наказ Царя. С лавки поднялся худой, как воскресший старец, с полностью белыми волосами и белой бородой; одетый в исподнее бельё боярин Сидякин. Целёхонький. Лёгкий, как свет. Серая тень новоявленного самодержца. Босоногий и несгибаемый.
Часть 5. Глава 12. Раньше то
Гордый кудесник с благородной осанкой. Взор строгий и чистый. Он весь, как живое напоминание пользы от воздержания. Столп мироздания. Омега да альфа. Такие демиурги народности по пескам водят годами. Это они изобрели порох. Стратегии строят. Мето́ды метят. Они — воеводы, а ты — мясцо пушкарское. Тарарах! Зажужжало пищальное ядро. Ещё огня добавить! Фитили разжечь! Разожгли. Тлеющая пеньковая верёвка носы тревожит. Заряжай! Пороховой заряд в ствол сыпется, как зерно в амбар. Фитиль крепи! Прикладывайсь! Левая нога вперёд, колено согнулось, на цель мушкет направился. По́лку крой! Крышечка на полочке: “щ-щ-щёлк”. Пали! Глаза закрылись, башка набекрень, сердце в голенище... Палец на спусковой крючок. Тарарах! Едкий запашок, глаза слезятся, нос чешется, как будто сонмище ядовитых блох заползло в ноздрю. А-а-пхи!
Этот бой выиграл... боярин Сидякин? Разум искусный, колдование...
Влип, Яков Данилович. Добоярился. Опять тебе неваляшкой в чужих руках плясать. Иди ты уже в стрелецкие тысяцкие, ей Богу! Александер ты Македонский. Горе-царедворец, вечный странник до почестей.
— Здравствуй, Яков Данилович.
— Не помер ты, значит, Михайла Борисович?
— Живой.
