Мария Капшина - Идущая

Проснулась Реана оттого, что её колотило, будто на морозе в мокрой одежде. Она лежала, скукожившись, сердце внутри отплясывало лезгинку.

Что я делаю! Боже мой, что я делаю?..

Что она делает — Хофо, дай мне разума! — что она делает со мною? Во имя пяти стихий, Реана!

Моя безумная!..

Реда?

— Я не стану отрицать своё прошлое! — смеётся левой половиной рта…

Пальцы, тонкие пальцы цвета гречишного мёда на илирском хрустале. Тонкие пальцы — смуглые, перемазанные кровью, на рукояти меча. Голые пальцы, потому что под её руку не нашлось перчаток, а сделать на заказ не успевали — да она и сама сказала: незачем.

Будь ты просто воительницей, подобно Охотнице или Лораге [Охотница — эпитет Наамы; Лораге — литературный персонаж, девушка-мстительница] — я бы принял это. Пусть ты даже ни капли не сходна с Ликанью, я стал бы для тебя Тарисом.

Блик солнца на загорелой щеке и прядь волос. Усмешка левым уголком рта и взгляд из-под брови. Вскинутое лицо, резкий профиль…

— Ии-хха! — бешеная скачка, и ты совсем рядом, словно оба подхвачены детьми Килре. Руки…

Руки, куда мгновенно, как влитые легли два ножа, едва шорхнула чья-то нога в тёмном проулке. Усмешка, холодная и безумная, когда твой удар пришёлся в шею кадарскому сотнику. Ты хуже, чем Шегдар, слышишь, любимая?.. Он — дворянин и рыцарь, пусть не во всём, но рыцарь. А ты убиваешь с удовольствием. И рвёшь порядок, установленный от начала мира и навеки…

Пусть не всегда внятна нам справедливость замысла, но это замысел Вечных!..

Так ли?..

Нет, Тиарсе пощади меня за эти еретические мысли! Даже и Тоа не отрицал высшего замысла! Не нам судить о нём и уж тем паче — не нам менять! Сама природа человека противится этой мысли… потому что, если она справедлива… я — не богопомазанный?.. Случайный человек, заброшенный на гребень власти?.. Без разума, без способности править… Что ж удивительного, когда меня принимают за героя, покуда глядят издали, а вблизи поражаются несходству…

Хэноар, тогда уж проще сразу сдаться Дракону!

Укрепить Лаолий, поднять Империю… Но если Вечные не следят за миром, зачем это всё? Зачем всё?! Кому это нужно? Если Кеил не слушает, как вспоминают павших живые, и не устраивает сообразно заслугам награду и воздаяние за Порогом… Зачем тогда бороться за добрую память по себе? Зачем тогда не стать хуже, чем Реда? Зачем? Если Вечным нет дела до мира! Если воздаяния и в посмертии нет! Если всё тленно, а справедливости нет!

Нет, клянусь пятью стихиями! Не должна эта ррагэи мысль дойти хоть до чьих ушей! Даже если она верна! Тем более — если она верна!

Реда… Грядущая разрушить мир, ввергнуть его в хаос, не оставив даже пепла, откуда заново родилась бы Айо, как однажды… Гибель мира и Вечных, Возродившаяся! Реана!

Реана… Запах солнца и твоих волос… Когда бы я оказался прав, и ты уничтожила Реду, какое было бы счастье…

…Ещё немного, и я начну подозревать, что убей ты себя тогда, в холмах Арнакии, вышло бы…

Нет. Нет, верно, обезумел и я, раз мысль, что ты убила бы свою душу, страшнее мысли о гибели мира. Тиарсе Всеблагая, прости и сохрани! Кажется, я и верно недостоин венца ол Истаилле: разум всё же проиграл сердцу.

А право, жаль, что Ликань и Тарис — только сказка.

С Ирденой в неё ещё возможно поверить. С Реаной — никоим образом.

Дни стеклись в неделю и растаяли утренней росой. Шегдар не спешил, разбив вызывающе просторный лагерь на холме за узкой полоской разрушенного Нового города. Строго говоря, не так вызывающи были размеры лагеря, как его роскошность. Шатры знати считали ниже своего достоинства выглядеть шатрами, принимая форму замков с зубчатым верхом, охотничьих домиков с двускатными крышами, выкрашенными под дерево… Древняя столица плохо спала ночами, потому что атаки на стены проводились с нечеловеческой методичностью — без какого-либо ритма, но всегда достаточно часто, чтобы выспаться времени не хватало. Посменное дежурство мало помогало. За неделю кто-то из шегдаровых магов снял точечным ударом троих часовых — без видимой цели, смысла, вообще какой-либо системы. После чего каждый, стоя на посту, гадал, не станет ли он следующим. Это ожидание выматывало сильней, чем если бы Дракон устроил неделю непрерывного штурма.

Кадарец тянул время. Чего он выжидал — город не понимал совершенно. Ещё более странным казалось то, что южане ни соседних деревень не пожгли, ни полей не вытоптали конскими копытами… Просто стояли под стенами, изредка с энтузиазмом встречали вылазки горожан, переругивались с острословами на стенах… Особенно общительны оказались дворяне-кадарцы: передавали городским знакомым приветы в меру неприличного содержания, устраивали показательные турниры и пьянки в пределах видимости, но за пределами досягаемости… Насколько можно было судить со стороны, крестьяне мирно снабжали кадарскую армию продовольствием — совершенно добровольно, в качестве благодарности, вероятно, за не сожжённые поля и намёка: "Не жгите и дальше…"

А мимо тихо проходило лето. Город пах яблоками, рекой и мокрой глиной, а над замковым садом парчовой пеленой стлался запах роз, настойчиво уверяя, что ничего плохого не случалось и не может случиться с вечным городом, Древней столицей, красавицей-Эрлони. Запаху никто не верил. Раир в редкие свободные минуты прятался в восточной галерее, куда не заглядывал никто, кроме ветра, и молча, неподвижно стоял, глядя на озеро, простиравшееся к северу и к востоку, на узкую тёмную оторочку по дальнему берегу, на небо — и сжимал резной камень перил белеющими пальцами. На юге, за рекой, за стенами Нового города, за остывшим пожарищем рыбацкого посёлка, темнел кадарский лагерь. Дракон, казалось, бездействовал, но это бездействие убеждало не более, чем запах безмятежного лета. Город, вначале принявший Ведоирре почти с восторгом, уже винил его в росте цен на хлеб, на дрова, во всеобщей воинской повинности и наливался недовольством и бунтом, грозя вот-вот прорваться. Если Шегдар не сделает глупой ошибки в ближайшие дни, Эрлони выдаст Раира Лаолийца. А Шегдар — не ол Жернайра, чтобы делать глупости.

Раир загонял себя до полусмерти, а единственным результатом явились ввалившиеся щёки да чёрная кайма вокруг глаз.

Реана и рада была бы поверить в лето, но у неё не оставалось сил даже на мысли, не говоря уж об эмоциях. Не сказать, чтобы такое положение её действительно огорчало: непроходящая, глубокая и привычная усталость — не худший способ не сойти с ума. За глаза её не звали иначе, как "Безумная". Ведьма с болезненным упорством участвовала во всех вылазках (говорили, что это Ррагэ требует кровавых жертв, и служительница его не может не убивать), а после остервенело отвоёвывала у Слепого его добычу, излечивая тех, кого можно, и вливая жизнь в тех, кого спасти уже казалось немыслимым. Этого "а после" люди объяснить не могли — что и уверило их в безумии Возродившейся.