Вера Камша - Синий взгляд смерти

— Все к лучшему! — Валме плеснул себе греющей душу касеры. — Савиньяк — это по крайней мере красиво!

— Не пойму, — очнулся Темплтон, — не пойму, когда так... даже не доносив траура. Появился другой, и все — конец любви? А вообще она была? Вряд ли... Такие вдовы любят только себя...

Это Франческа-то? С ее сухими глазами и монотонным рассказом о Гальбрэ?!

— Вы напомнили мне Луиджи Джильди, — сухо сообщил виконт. — Он тоже адепт любви до гроба. До такой степени, что стенает о покойной возлюбленной даже в обществе... не совсем одетых девиц из хороших семей.

4

— Покойных так просто любить, — вмешалась Этери. — Они не могут обидеть, не понять, изменить...

— И на мертвых ропщут и гневаются, — поднял палец аспид. — Сильные — за недовершенное, что на плечи другим ложится. Слабые — за то, что ощущают себя позабытыми в лесу детьми малыми. И скулят они, и сетуют, пока за новый подол не уцепятся, уцепившись же, смеются и забывают, но это еще не грех. Грех, когда зло и мерзости, что покойник творил, списывают, и не мертвый грабитель уже в глазах иных виноват, но живой ограбленный, не клеветник, но оклеветанный, не насильник, но жертва его. И каются чистые за нечистых Врагу на радость, а себе и ближним — на беду.

— Иными словами, — хохотнул Валме, — какой бы поганкой ни был покойный, после смерти приличному человеку перед ним станет неловко. Просто потому, что он жив, а поганка — нет. Получается тот же выходец, что лезет к живым, только хуже...

— Истинно глаголешь. Выходца, умеючи, отвадить можно, а если выходца в душе носить...

— Это ты про Альдо! — вдруг поняла Матильда. — Для тебя он хуже выходца, а у меня теперь жизни нет, понял? Кончилась я без внука...

— Ваше высочество, — Дуглас вскочил, пошатнулся, ухватился за Бонифация, — зачем вы?! После Удо?! Вы же сами... Вы заставили нас уйти, а теперь...

А теперь она одна. Живая, замужняя, накормленная. Теми, кто добил внука раньше взбесившегося жеребца. Альдо хотел быть анаксом... Это при Алве-то?!

— Ваше высочество, — тявкнула Этери, — забудьте...

Эту-то кто спрашивает? Прибежала за Вороном... С картиночкой! Казарская дочь, а этого казара этот Ворон...

— Я — бабка Альдо Ракана и забывать об этом не собираюсь, и они, — принцесса кивком указала на Валме и Алву, — не собираются... Круг назад нас с Дугласом прирезали бы в первом овраге, а головы — Альдо... в мешке! Чтоб видел!

— Закон и обычай в самом деле требуют некоторого мучительства, — подтвердил, отлипнув от гитары, Ворон, — но я лично его не одобряю и заниматься им без необходимости не согласен. Закон и обычай могут по сему поводу удавиться...

— Вы?! — опять не понял Дуглас. — Вы, и не хотите мстить?!

— Не хочу. — Алва сыто улыбнулся. — У мстителей обычно крайне неприятные лица. Мне говорили, как я выгляжу на дуэли. Зрелище отталкивающее...

— Воистину, — вылез и Валме. — Если угодно, могу слегка помстить я. С наиприятнейшим выражением. Освежаем?

— Позже. — Ворон прикрыл глаза ладонями и сразу же их отнял. — Темплтон, вы, похоже, пришли в себя. Поздравляйте его преосвященство и ее высочество и можете быть свободны.

Дуглас вздрогнул и что-то проглотил.

— Ваше преосвященство, я всегда к вашим услугам. Ваше высочество, я хочу... Я очень хочу, чтобы вы забыли Удо... И остальное. Пусть все начнется сначала и будет... правильно... Больше мне сказать нечего.

— Спасибо, — хрипло поблагодарила Матильда. Спьяну не только кусаются, но и рыдают, только при Алве с Валме она рыдать не станет. Особенно при Валме.

— Идем, чадо, — аспид ловко ухватил Дугласа под локоть, — предашься отдохновению. О грехе пития вина опосля касеры утром поразмыслишь...

Дуглас даже не рыпнулся, покосился на Ворона и пошел к порогу. Валме закрыл дверь, вернулся к столу, плеснул из епископской фляги в бокал. Свой. Подошла Этери, положила на плечо руку. Матильда дернулась сбросить — не вышло.

— Когда теряют всё, — кагетка словно бы извинялась, — остается либо потерять себя, либо начать находить... Всегда можно что-то найти.

— Ой ли?

— Что-то — всегда... Пожалуйста, поверьте.

— Сегодня в самом деле вечер сходства. — Алва поднял алатский — в этой Хандаве весь хрусталь был алатским — бокал и взглянул сквозь него на свечу. — Темплтон напомнил моему другу нашего фельпского знакомца, мой друг напомнил вам посла вашего батюшки, а теперь вы, Этери, все сильнее напоминаете мне последнюю королеву Талига.

— У меня тоже светлые волосы, и я тоже жду второго сына, — все так же, будто извиняясь, произнесла кагетка.

— Вы дождетесь. — Алва взял отложенную гитару и провел по струнам.

— Не надо! — почти взмолилась Матильда и увидела, что ее не понимают. — Не надо алатского! Хватит с меня мансая... Вообще хватит!

— Не будет.

Не было. Четверо конных ехали чужими горами, а за ними кралась ночь. Падали в ладони звезды. Отправлялись в дальний путь к Агмарену облака и корабли. Кто-то ловил вдруг появившимися крыльями ветер, кто-то искал дорогу, кто-то хотел любви, а кто-то — вина... Багряной, прячущей песню горечи. Матильда тоже брала бокал. Иногда пила, иногда забывала.

У ног сидел вернувшийся муж со своим носом, бровями и касерой. Тоже слушал, тоже вспоминал, ведь было же у него что-то до Сагранны и до тюрьмы! У всех до старости бывает молодость... Чтобы через годы стать выпитой касерой, разбитым бокалом, памятью...

Вечно...

Чтоб струна звенела вечно,

Чтоб струна звенела — ай-я-а,

Чтоб струна звенела...

Проклятая схожесть! Теперь она мерещилась уже Матильде. Потому что Алва вдруг принялся походить на Адриана. Такого, каким Эсперадор стал перед самой болезнью. Было лето, еще был Агарис... Тогда у них в последний раз могло выйти. Не вышло.

Струны, мы с тобою струны,

Струны смеха, струны боли,

Отрешенность ликов лунных,

Тень грозы над синью моря...

Эсперадор не пел. Эсперадор пил и стрелял по подброшенным бутылкам, а говорили — по тайным узникам. Эсперадор менял любовниц как перчатки. Эсперадор сквернословил. По Агарису бродили слухи. Они могли быть правдой, только могли...

Море, мы с тобою море,

Море в штиль и море в бурю,

В исступленной ласке молний,

Захлебнувшихся лазурью...

Быть Эсперадором — это мечта, счастье, цель! Это зависть, страх и снова зависть... Еще бы, ведь выше тебя лишь Создатель или... никого. Как тут не продать душу за Светлую мантию?! Эсперадору хорошо, лучше не бывает. В Золотых землях все замечательно, в конклаве — сплошные братья, а такая мелочь, как сердце, Эсперадору не полагается, и напиться вдрызг он может только с жиру...