Сборник - Городская фэнтези – 2008

И ты счастливо жмурилась, думая: еще, говори еще, не останавливайся, пожалуйста, мне так приятно слышать это.

«Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей, ‑ говорил Коля и тут же шутливо предлагал: ‑ Выходи за меня замуж».

Это у вас была такая игра. На самом деле до свадьбы оставалось всего ничего. Ее, посовещавшись с родственниками, назначили на октябрь. Уже и заявление в ЗАГС подали: очередь там, загодя надо. А Коля раз за разом все просил твоей руки.

И ты с радостью подыгрывала ему. Обещала, отказывала, дразнила. Но тогда, в тот незабываемо долгий августовский вечер ‑ вы еще бродили в парке, сидели на скамеечке возле фонтана, и струи воды, бьющие из гранитной чаши, искрились в лучах предзакатного солнца, ‑ он, внезапно посерьезнев, сказал: я никогда не брошу тебя.

Ты лишь крепче обняла его, прошептала: зачем… Давать такие обязательства? А вдруг…

«Думаешь, любовь ‑ это только свобода? ‑ Он гладил твои волосы, и тебе было ‑ так хорошо, так… ‑ Еще и ответственность».

Я тоже не брошу тебя, пообещала ты. Никогда. Случай, лежавший у бортика фонтана и притворявшийся лохматой дворнягой, зыркнул на влюбленных желтыми глазищами и что‑то отметил для себя: за неимением блокнота ‑ когтями на фигурной брусчатке. Случай знал: клин вышибают исключительно клином. Случаю предстояло собрать еще много свобод и ответственностей, как можно больше. И, накопив критическую массу, бросить их против другой, иной свободы. Ведь любая свобода кончается там, где начинается чужая.

С Колей они столкнулись на площади Циолковского: он схватил ее за руку, Ксюша сначала и не поняла ‑ кто это? Вообще не понимала, что происходит: металась в обезумевшем людском потоке, потом… Потом они бежали. Долго. До колотья в боку, потерянных туфель, сбитых ног и темноты в глазах. Наручные часы показывали два, по ощущениям казалось ‑ все девять.

Сквозь туман, искаженные многократным эхо, пробивались голоса репродукторов. «Всем, кто не может самостоятельно покинуть город. Всем, кто не успевает прибыть в указанные штабом ГО эвакопункты…» Из скудных обрывков сообщения стало ясно ‑ спасение в домах. Забраться на верхние этажи, где нет проклятого тумана и тех, кто живет в нем. Закрыть окна и двери. Переждать. Называлось и время ‑ ориентировочно шесть часов вечера. Только продержитесь, только не бросайтесь никуда очертя голову. Запритесь и ждите, на подходе спасатели, армия, техника…

Коля оставил ее в одной из шестнадцатиэтажек, что ровными свечками вонзались в плывущие по небу облака. Казалось, туман добрался и туда и старается взять город в клещи. Многие квартиры в доме были не заперты, на лестнице валялись игрушки, одежда, сломанная мебель. Хрустели под подошвами упаковки с сухими завтраками. То ли хозяева, едва услышав об эвакуации, покидали квартиры в страшной спешке, то ли здесь уже успели побывать мародеры.

Лифт не работал; прыгая через две ступеньки, Коля тащил ее за собой и наконец втолкнул в прихожую с обоями в цветочек и низкими антресолями, с которых тут же сверзились, подняв кучу пыли, толстые стопки давнишних газет и журналов. Коля велел ждать, сказал, что должен вернуться за родителями, которые живут в совсем другом районе, что ждать придется долго, но ты уж дождись, пожалуйста. И ушел.

Руководство гражданской обороны ошибалось: спасение было не в домах, не в напряженном сидении в забаррикадированной квартире ‑ лишь в немедленной эвакуации. И отчасти в движении, пусть бестолковом и суматошном. Те, кто явился с туманом, двигались медленно, гораздо медленнее людей. От них можно было убежать, но не спрятаться. Ни закрытые окна, ни двери, ни даже стены не помогали. Не выручили никого из оставшихся.

Дав неверную оценку происходящему, штаб ГО ошибся и в возможностях: техники не хватало, спасатели опаздывали, отдельный мотопехотный батальон развернулся и закрепился на подступах к городу далеко за полночь. К утру усилиями руководства ГО и военных население эвакуировали. К утру же исчез, сгинул туман; и город, пустой и безмолвный, с выбоинами от пуль и снарядов на стенах зданий, с развороченным взрывами асфальтом, угрюмо пялился выбитыми окнами на перебегавших от угла к углу вооруженных людей в камуфляже, на дула пушек и спаренных пулеметов движущихся следом БМП.

Специальная комиссия, долго выяснявшая обстоятельства этих более чем странных событий, так ничего и не установила. Батальон расквартировали поблизости ‑ мало ли что; город наводнили военспецы и жуткая обстановка секретности, которая через пару месяцев сошла на нет. Город вздохнул с облегчением и зажил прежней, как будто спокойной жизнью. Весь понесенный ущерб жителям возместили, а на площади Циолковского на выделенные мэрией средства и народные пожертвования воздвигли мемориальную плиту ‑ без вести пропавшими числились около тысячи человек.

«Коля… Коля…»

Незримая, видишь его. С недавних пор ‑ постоянно, ежечасно. Раньше… тебя словно не было, ты словно спала, и вечность баюкала тебя на коленях. Но что‑то прервало летаргию, пробудило тебя от спячки. Огромное, властное. Как бурлящий стремительный поток. Захватило, понесло и…

Видишь Колю, площадь, здание театра напротив и одновременно ‑ струящиеся мутные потоки, завихрения, кольца; они пересекаются, расходятся, вновь сплетаются меж собой. Не задевая тебя. Не трогая.

Видишь, как две картинки совмещаются, проникают друг в друга. Тебе неприятно смотреть на серые дымные полосы и темные, мелькающие в их глубине пятна ‑ на тех, кто утащил твою счастливую юную жизнь в свою, которая для тебя все равно что не‑жизнь, не‑существование. Утащил низачем. Беспричинно. Просто потому, что так сложилось.

Отстраняешься от двойного восприятия, отодвигаешь на самые дальние задворки все несущественное. Тебе важна площадь, и здание театра, и бегущие по небу облака, и солнце, настоящее желтое солнце! И буквы, вспыхивающие в горячих солнечных лучах. Буквы, которые…

Коля стоит у мемориальной плиты. Коля беззвучно плачет, глаза его ‑ два пересохших колодца. Коля неотрывно глядит на высеченные в камне строки; губы его бледны, весь красный цвет будто вобрали в себя гвоздики, что он принес… для тебя. Три завернутых в целлофан цветка. Он неловко кладет гвоздики к десяткам других букетов, и одуряюще сладкий гвоздичный запах… кажется, он проникает к тебе. Оттуда ‑ сюда.

Коля отворачивается и уходит.

Тянешься к нему, но не можешь достать, не можешь дотянуться. Руки натыкаются на неразличимую, но прочную преграду. Если долго‑долго «дышать» на это прозрачное «стекло», оно немного мутнеет, превращая окружающий мир из глянцевого, играющего яркими красками в чуточку блеклый, матовый.