Сборник - Городская фэнтези – 2008

Ах, нехорошо!

Ну а как иначе‑то? Как?..

Он горстью подхватил просыпавшееся золото, пихнул в глубокий карман. Неуклюжими пальцами подцепил две серебряные монетки, крестик с зелёным камушком, цепочку с кулоном.

Будет, будет в Матвейцеве теперь церковь! Вроде бы новая. Но как старая.

Всё теперь правильно. Всё теперь сходится.

Всё теперь будет…

Через месяц после этих странных событий вернувшийся из райцентра дед Артемий с нескрываемым удовольствием рассказывал селянам всё, что удалось ему выведать через работающего в милиции внучатого племянника Гришку.

— Троица эта была из Ярославля. Братья они, двоюродные, что ли — не знаю точно. Искали они тут клад. При них письмо старое нашли, там всё написано было. А письмо‑то знаете чье? — дед Артемий хитро щурился. — Мишки окаянного. Он, комиссарничая, золотишка‑то, видно, изрядно понахватал. Ну и спрятал у себя дома. Разное золотишко — и с раскулаченных, на каторгу сосланных, и церковное. Вот эти трое его тут и искали. Да так ретиво искали, что дом обрушили.

— Ну да?

— Ага… Я вот тоже с этим не согласен, племяннику прямо так и сказал. Но милиции ведь надо грамотну бумагу написать. Вот они и решили: копали клад, да засыпались.

— Так золото‑то нашли?

— Да какое тут золото! — отмахивался дед. — Мишка, небось, в незапамятные времена его отсюда вывез. Поди теперь найди концы, время‑то уж сколько прошло… Да и чёрт с ним, с золотом! Вы самое главное слушайте: троих‑то этих с Ярославля знаете как звали?

— Ну?

— Карнауховы они. Все. А Миха‑то этот так и вовсе — Михаил Петрович. Точно, как Мишка окаянный. Понятно теперь откуда у них письмо про клад взялось? То‑то! Родственники они, правнуки его или праправнуки. Вот я и думаю, мужики, что дом‑то неспроста рухнул. Вовсе не газ это, как Васька говорит. Это мёртвый отец Гермоген за семью свою Мишке окаянному отомстил. Самого убивца не достал, так на родственниках его отыгрался. Вот оно значит как выходит. Вот она какая правда‑то получается…

Артем Белоглазов. Туманы сентября

«Коля… Коля… Коля…» ‑ выводит палец на запотевшей поверхности. «Коля…»

Нет, это не стекло. Но похоже, да. Напоминает… Как и сама ты будешь напоминать человека. Потом. Надо лишь дождаться, просто дождаться. Только дождаться!

Когда‑то, очень‑очень давно, так давно, что уже и не вспомнить, не представить ясно и зримо, не ощутить те холодно‑влажные прикосновения подушечками пальцев… Да, когда‑то ты стояла у окна. Настоящего, с деревянной двустворчатой рамой, маленькой форточкой и широким подоконником. Ждала. Рисовала пронзенные стрелой сердечки, кольца, бессмысленные завитушки, собственные инициалы. Поглядывала на часы, что тихонько тикали на стене. Секундная стрелка тягуче‑медленно тащилась по циферблату ‑ круг, второй, третий, ‑ тянула за собой стрелку минутную, длинную, прищелкивающую при переходе с деления на деление, а та уже влекла часовую, ленивую и апатичную толстуху. Вечность дробилась на отрезки ‑ большие, маленькие, совсем крохотные. Доли, частички, мгновения… И ты ждала; ждала, боясь, что шесть вечера никогда не наступит, что стрелки просто не достигнут этой заветной цифры, как в известной апории Зенона про Ахиллеса и черепаху. Без десяти шесть. Без пяти шесть. Шесть ровно.

Десять… двадцать минут седьмого. Его нет. Нет! Он не пришел! Понимание обрушивается хищной птицей из поднебесья, валит с ног. Чтобы не упасть, хватаешься за сдвинутую к краю окна шторку. Нечаянно задеваешь горшок с геранью, и он летит на пол, разбиваясь вдребезги, рассыпая вокруг рыхлый чернозем, испятнанный кроваво‑красными лепестками. Будто разорвался в гуще сражения артиллерийский снаряд, взметнул и перемешал землю, технику, людей… Щедро окропил багрянцем. «Коля…» ‑ выводит палец.

Часы издевательски быстро отмеривают время; секундная стрелка, кажется, возомнила себя метеором ‑ так и носится по кругу, сливаясь в мелькающие светлые полосы, так и…

Полвосьмого. За окном колышется, тянет ввысь жадные щупальца туман. Протискивается в щели.

Битые черепки под ногами противно хрустят.

Коли нет.

Черная, с белой грудкой и белыми носочками на лапках собака выбрела из‑за торгующего пивом и сигаретами ларька ‑ одного из многих в серой массе таких же угловатых ларьков на этом небольшом базарчике. Народ, толпившийся на остановке с противоположной стороны улицы, не обратил на животное никакого внимания. Люди дожидались маршрутку, они, черт возьми, опаздывали на работу, и на пса им было просто‑напросто начхать. Его даже не заметили. Знаете, сколько здесь таких бегает? Прорва. Наблюдать за ними? Следить? Удостоить хотя бы мимолетного взгляда? Зачем? Да тьфу ‑ плюнуть и растереть, на свете есть более интересные вещи. Вон и автобус едет, никак девятый? И опять битком? Да что такое, в конце концов! Непременно надо втиснуться, взгромоздиться на подножку ‑ на работу ж! спешим! пройдите вперед, товарищи, ну еще немножечко, а? ‑ и уехать, раствориться в прозрачно‑прохладной дымке осеннего утра, лишь взревет напоследок мотор, и гулкое эхо затеряется в панельных многоэтажках. Сизый бензиновый выхлоп осенит пожилого дворника, Сгребающего палую листву, и он задумчиво воззрится вслед исчезающему за поворотом «пазику». Сплюнет затем, одернет фартук и вновь зашаркает метлой по асфальту; окрасится алым горизонт на востоке, а остановка примет новые толпы торопливо снующего люда…

Обычное утро обычного дня.

Так было ‑ до поры. Так будет ‑ потом.

Сейчас на той, другой стороне дороги, рядом с закрытой покамест торговой палаткой творилось странное. Собака вытянула хвост, пригнулась и, прижав уши к голове, зашлась в пронзительном кашле. Из ее глотки вылетали осязаемо плотные облачка пара, они не таяли в воздухе, отнюдь нет, наоборот ‑ становились больше. Росли, ширились, расплывались окрест; белесая мгла оседала на землю, натекала под железные и затянутые в пластиковый сайдинг ларьки, стлалась по тротуару, скапливалась в низинках и проходах. Дворник озадаченно смотрел на ненормальное поведение животины, пока внезапный порыв ветра не разметал аккуратно сметенную к поребрику кучу листьев и мусора. Дворник витиевато выругался и, лихорадочно размахивая метлой, принялся восстанавливать нарушенный порядок. Ветер усилился, он ровно и мощно дул к базару, подхватывал молочно‑белый пар, рвал в клочья, относя его все дальше и дальше.

Собака кашляла. Ей точно вставили в пасть зажженную сигарету, и она теперь дымила, как завзятый курильщик, как гейзер, извергающий фонтаны горячей воды и пара. Псина с трудом держалась на подгибающихся лапах, тело ее содрогалось, сквозь впалую грудь отчетливо выпирали ребра, а в слезящихся глазах проступали тоска и обреченность.