Юлия Горишняя - Слепой боец

Его схватке повезло — она все же не осталась незамеченной.

Эту часть галереи видно было с левого склона долины, где стояли Сколтисовы лучники. До них еще не добрался Метоб. А уж знакомый блеск брони засверкал им даже сквозь пар. «Дом Боярышника!» — заорал Сколтен старинный клич. Уж конечно, он был здесь, Сколтен. Это его стрелы, среди полудесятка других, летали, раз за разом, на четыреста шагов в башенные бойницы, — слабых не водилось среди внуков Йолма. «Борнэ мра! — закричал он. — А уж Кормайс-то нынче воет!» — добавил он весело, обернулся и ткнул соседа в бок — досаде Кормайса все были рады. Потом он присмотрелся внимательнее. Улыбка сбежала с его лица, когда он разглядел огромный, яркий, узорчатый доспех и сверкнувшую рагду. В сизой пелене, бегущей клочками и прядями, внезапно обозначился разрыв, очень четкий, и все можно было хорошо разглядеть. Сколтен молча очень мягким и быстрым, собранным движением положил лук. Оглянулся, словно оценивая что-то. Поднял один из щитов и пошел вперед.

За ним, так же сперва неторопливо, а потом скорей, двинулись следом.

В это время уже остатки отряда с «Черной Головы», используя то, что с левой стороны пролома монахи были слишком заняты, пытались — почти успешно — взобраться на галерею по лестницам снаружи.

Добежав до края пролома, нападающие встретили там стену чуть более, чем в рост человека, сложенную (из камня), как видно, наспех, однако ж крепко, и длинные копья в проемах верхней трети стены. Ударив все сразу и очень сильно, эти копья поразили первых из подбежавших, а те, кто подоспел за ними, стали жестоко биться с монастырскими, что укрепились за этою кладкой на краешке-карнизе, где удивительно, что можно было устоять; но эти препятствия могут задержать нападающих разве что на какие-то мгновения.

«Метб», как пожар, уж обжег отряды, стоявшие на другой стороне долины, и они тоже двинулись к стене. Впрочем, им ведь и полагалось как раз это делать. Там было человек под две сотни с половиною, большею частью «носовые» из дружины Хилса и Рахта и еще с нескольких кораблей, да еще те, кто, как Ямхир, копейщики по призванию, — то есть люди полезные, если пришлось бы схватиться еще внутри монастыря с защитниками, однако пока, снаружи, никуда не годные. Там, где они стояли часто-густо, было самого монастыря уж не разглядеть, но передние разглядели — и этого хватило. Следующие бросались вслед за ними; лекарка-полонянка, женщина Керта-кормщика, вдруг очень удивилась, потому что люди, бывшие рядом с ней, оставили раненых совсем без защиты, и даже те, кто перевязывал их только что, вскочили и бросились за своим оружием; за серыми и сизыми клубами ей не разглядеть было, что уходят все, ей показалось — только эти. Впрочем, она слышала гул шагов, но не сумела понять сразу, что происходит. «Нет! — кричала она на своем языке, а потом, спохватившись: — Эе, ин-ин!», путая слова северного наречия и — обыкновение собственного народа удваивать частицу отрицания, — по счастью, ей хватило ума не попытаться встать ни у кого на дороге. Она только вскочила, а потом, в отчаянии всплеснув руками, оглянулась. Она была одна; одна — как ей показалось — на всю долину. Одна, кто стоял. А остальные все лежали, и стонали, и молчали, и кто-то порывался вскочить, и это так ужаснуло ее, что она бросилась успокаивать и обо всем сразу забыла. В конце концов, она ведь была только полонянка. Что она могла сделать? Позвать? Вернуть? Кто бы ее послушал? (Кроме Керта, но и ему сейчас, наверное, не до нее…)

А откуда ей знать? Может, так и положено. Перебираясь через дно долины, дружинники сбивались из слитной массы в колонны, не забывавшие как следует закрываться от обстрела; эти колонны получались не по дружинам, а так, как удобнее. Для них больше ничего не значило то, с какого они корабля.

Потом, уже последними, сорвались с места лучники. Сперва Сколтисовы; там было сто добрых стрелков, и среди них почти вся ближняя дружина и оба капитана; а потом те, кто остался на пригорке.

Впрочем, стрелы у них все равно закончились уже.

Кчести тех, кто стрелял с правого берега долины, — у них к тому времени, как «метб» добрался до них, еще оставались (кое у кого) последние стрелы в последнем — четвертом — колчане, и эти люди бросились к пролому не раньше, чем спустили своих последних соколов в лихой полет.

Хотя, скорее всего, проку от взлета их вышло немного, ибо лук — оружие Лура, а он не дружит с Могучим, Приходящим Из Вечных Снегов.

Говорят, что не поддались Метобу в тот день только двое. Один из них был Сколтис, сын Сколтиса.

Он рассказывал потом, что никак не ожидал такого. Не ожидал и «метба», и того, что сам он останется вне общего безумия и вынужден будет смотреть, как его лучники срываются с места, вслед за Сколтеном, а он ничего не может поделать — даже оставить кого-нибудь в наблюдателях, тем более что из-за пара, который угловую башню заволакивал, как завеса, наискось, иа них слева могли бы напасть, отважившись на вылазку, совсем неожиданно; а тут — все рванули к стене, и если бы даже, допустим, наблюдателю удалось бы их вовремя предупредить, что проку? Услышал бы кто-нибудь?

На самом деле, без сомнения, и услышал бы, и понял; но Сколтис в «метбе» тоже разбирался не очень хорошо.

Дело в том, что он и так ничего не мог поделать. С самого утра он знал, что ничего не может поделать, и сейчас просто позволил себе быть захваченным этим чувством целиком. Его поволокло к пролому вместе со всеми, и это было как толпа — только Сколтис никогда не попадал в настоящую толпу и не знал, что это такое, — это было как толпа, где самое главное — не споткнуться, чтоб не затоптали.

Так вот что это такое, «метб».

Оказывается, об этом бесполезно спрашивать.

А переживший это когда-нибудь бесполезно будет пытаться рассказать, что случилось с ним. Потому что соврет. Нечаянно и без умысла, просто-напросто его разум подберет такие слова, которые может вынести, и даже, может быть, со временем научится верить в эти слова.

Поэтому лучше не спрашивать — не заставлять увеличивать в мире количество вранья.

Это нужно только видеть.

Это нужно только видеть самому, и обязательно — со стороны.

Но почти невозможно видеть изнутри, из многоголового, многорукого и многоногого чудовища, несомого Метобом и быть несомым им тоже, — и оставаться не в нем и не им.

Сколтис говорил, что ничего, мол, тут нет удивительного, — ведь с самого утра ему только и казалось, что вокруг все ненастоящее. Такое было, говорил он, чувство — он просто извелся, А если под ногами был ненастоящий остров, вокруг ненастоящие люди, душило ненастоящим паром, и стрелы летели ненастоящие, и тяжесть щита была ненастоящая, и ненастоящее пламя, и ненастоящий серый свет с небес, и не по-настоящему темнело на мгновение, когда огромные крылья демона ветра накрывали все, а потом тот уносился прочь, визжа и хохоча, и ненастоящие камни скатывались по склону у стен монастыря и сбивали с ног, и вокруг бушевал ненастоящий Метоб, — как же тогда он, Сколтис, мог заразиться?