Юлия Горишняя - Слепой боец

Нет, он не закричал. Даже не зарычал. Одно короткое ворчание-вдох, и все.

Еще он сделался вдруг как-то чуть приземистее, коренастее, и вместе с тем огромней, на мгновение ему показались тесными его доспехи, а потом ему показалось, что они не нужны, а потом каким-то чутьем он все же догадался, что в них удобней, и пускай будет так.

Как правило, это начиналось там и тогда, где противник глаза в глаза и ощутимо сопротивление. Чтобы оно начиналось с лучников — такого не случалось никогда.

В монастыре совершенно напрасно боялись, что, увидев путь назад закрытым для себя, пираты тотчас обезумеют и вышибут из них дух.

Еще только взлетал свист Кормида. Он еще не закончился, когда Палли прыгнул через каменную кладку вперед, на сторону, с которой защищались монахи.

Те еще не успели понять, что это — оно, то самое. Кроме того, они и не смогли бы понять. Они ожидали совсем другого. Визга они ожидали, рыка, пены на губах, выпученных глаз.

Бывало и такое. Когда не вовремя, когда крушат деревья, овины, людей, воздух, себя, — расплата как бессмысленное буйство сил хаоса, оставшихся без призора, — расплата за чересчур сильное колдовство, а лихорадка — расплата за ночевки в болоте.

Если бы защитники стен, что были перед Палли Длинноруким, поняли, что это о н о и есть, они бы повернулись и бросились прочь, хотя это и бесполезно, потому что побежать с того места, где они были, — чистое самоубийство, и, может быть, и не повернулись бы. Они были стойкие люди.

Палли не замечал того, что двигается немного быстрее, точнее и собраннее, чем за мгновение до этого. Не заметил он и рагды, взмахнувшей ему под ноги. Однако тело его метнулось так, чтобы лезвие прошло мимо, и тут же он перешиб древко, ударив ногой, — вероятно, он смог бы это сделать и мгновением раньше, но ступню уж наверняка бы при этом повредил.

Людей, которым в эти же мгновения он раздавал удары направо и налево, он тоже не замечал. Он видел только их движения, и их оружие, и слабые места их доспехов. От того, как он дрался в обычном состоянии духа, это все же отличалось — тем, что его удары стали сильней. Не от большего усилия, — теперь в них вернее вливалась мощь всего его тела. Монахи это почувствовали, прежде чем успели его убить; но откуда им было знать, что перед ними — не просто один, особенный, богатырь?!

Так вот что оно такое, «метб», боевая ярость.

Она может обратиться и против деревьев, и против овина. Но если перед тем, как окунуться в нее, у человека в уме твердо стояла цель — как следует заданная и простая, — цель останется, человека не станет. Остается только узкая, как бойница, часть плоти и крови вокруг этой — всегда устремленной, как выстрел, — цели.

Потом, скорее всего, не останется и того.

Внизу в пролом помещалось одновременно рядом сражающихся пять человек. Сзади непрерывно подпирали новые, но из-за наклона осыпающихся кирпичей по-настоящему драться могли только первые пятеро. А монастырских там было под двадцать человек, четырнадцать монахов и сколько-то ратников. И монахи здесь были — те, за каждого из каких при подсчете сил дают не одного. Деваться им было некуда. Наверх по стенам пролома — их тут же и подловили бы, догнав, а назад — тоже некуда, сейчас станет ясно почему. Они тут могли только обороняться (теперь, когда уж пираты ворвались), пока их не убьют. Это они и делали. Обороняющийся берет сколько-то жизней за свою одну.

И они честно брали свою цену.

Палли Длиннорукий, скорее всего, все одно попал бы в этот платеж.

А бог ярости Метоб, скорее всего, пришел бы все равно, не к нему — так к кому-нибудь другому.

В тот миг, когда он еще только перепрыгивал завал, а свист Кормида рвал ветер, троим дружинникам, что вслед за ним теснились по осыпающимся кирпичам, уже показалось, что им тоже малы доспехи.

А потом эта мгновенная смена ощущений покатилась дальше. Дальше, дальше, вниз по лестницам.

Человека не останется, — но останется «метб», вошедший через него в мир.

Ибо «метб» — это пламя. И оно бежит по горючему быстрее, чем льется поток.

Если это приходило к одному — оттого ли, что никого рядом, оттого ли, что некому подхватить, — это тоже «метб», но не полный, оттого что многих его важных свойств так не углядишь.

Например, как он распространяется. Только что рядом был человек, и вдруг его движения меняются неуловимо, но достаточно для того, чтобы послать в твой разум незаметно для тебя самого сигнал, открывающий дверь. Слепой Метобом не станет, разве что сам взрастит его в себе.

Кажется, среди всех народов этого мира только в земле, из которой прикочевали на здешнюю половину мира племена йертан, люди оказались достаточно сумасшедшими, чтобы становиться горючим для Метоба добровольно и целым скопом, и достаточно трезвомыслящими, чтобы додуматься и предусматривать способы, какими можно потом выйти из него — или загнать его опять в себя как можно менее гибельно, и достаточно дикими, чтобы у них находилось довольно бойцов для такого немыслимого способа войны.

Если получалось не вовремя — или неправильно (бывало и такое с северянами), войско, очумев, месило своих и чужих, и это тоже «метб». Но еще не тот — самый страшный, о котором с ужасом пишут чужеземные хроники и которым люди йертан побеждали в нескольких битвах, о каких они сочли, что ради них стоит призвать Метоба.

Была ли у северян достаточно развитая и осознанная психотехника входа в «метб» и выхода из него? Чужеземные хроники врут немилосердно от страха или невежества, скелы — те из них, что записаны достаточно давно, — говорят о намеренном «метбе» скупо и «обходными словами», более поздние останавливаются в недоумении перед непонятным — уже непонятным! — и перетолковывают по-своему. Мелиес Историограф, хоть и наблюдала его собственными глазами, находясь на службе у князя Ангварда во время Тафрийского похода, в своем трактате «О неистовстве воителей, именуемом „метб", или „Метоб"», описывает одну внешнюю сторону обряда с полувысокомерной опаской и любознательностью образованного человека.

Техника была. Но в этот день она не применялась. Другое дело, что они подвели себя к порогу «метба» так близко, как это было возможно, и уже были — внутренне — согласны на это, и, значит, недаром Сколтис, сын Сколтиса Широкого Пира, из дома Сколтисов, позабыл добавить в своем разговоре с богами нужные слова.

А мечта о богатствах Моны, жажда самоутверждения и жажда победы были впечатаны в их сердца так крепко, что сработала, как заранее заданная, формула в обряде.

И Метоб пришел — именно так, как должен приходить туда, где он приносит свои победы, страшные, как смерть. Что случается с войском, ставшим Метобом, если цель, поставленная ему, достигнута, а средства выйти из метба не предусмотрены или недоступны, — об этом Мелиес Историограф тоже кое-что пишет, простодушно, высокомерно и с опасливой и любознательной кровожадностью образованного человека.