Светлана Багдерина - И стали они жить-поживать

— Ой… Извини… Прости меня… Пожалуйста… Я не хотела подглядывать… Но я нечаянно увидела на столе рукопись… Невзначай прочитала несколько строк… и поняла, что она — это ты… — Елена неуклюже оправдывалась, и щеки ее горели от смущения и стыда. — Извини меня… Но если ты не хочешь — я никому не скажу… Клянусь…

Маленький библиотечный покраснел и поник не меньше ее.

— Теперь и ты будешь смеяться и презирать меня… — едва слышно проговорил он одними губами.

Слова оправданий и извинений застряли у царицы в горле.

— П-почему? — непонимающе уставилась она на него. — П-почему я должна смеяться? И презирать?

— Потому что я посмел захотеть стать высшим существом на свете — писателем… — не поднимая глаз, произнес безжизненно хозяин библиотеки. — Потому что она — это на самом деле я… Я читал, что была одна дама, писавшая романы под мужским псевдонимом, чтоб никто не догадался, наверняка, и я подумал… Чтоб никто не догадался, что я — это я… Я решил… Но сейчас, когда ты затронула эту тему… Кто я такой, чтобы… Зачем только я стал писать свои истории? Надо было послушаться голоса разума и выбросить их или сжечь! Я столько мучался, столько думал и передумывал, перед тем, как отправить свою первую рукопись в издательство — едва ли не дольше, чем создавал ее!.. Ах, отчего, почему я не смог передумать еще один — последний! — раз…

— Дионисий, — осторожно прикоснулась к ручке библиотечного Елена.

Она дрогнула, но не отдернулась.

— Дионисий, — повторила она. — Ты не понял. Если ты мне не запретишь, то при первой же встрече с моими боярынями я расскажу им всем, что познакомилась с самРй благородной синьорой Лючиндой Карамелли! И они позеленеют и умрут от зависти! В страшных муках! Все до единой! А я при этом буду горда так, как будто это не ты, а я лично написала все эти головокружительные романы, которыми зачитывается весь… всё… вся…

Дверь библиотеки тихонько заскрипела и стала медленно отворяться.

Свет свечи князя Рассобачинского дрожал и колебался на невидимых сквозняках, и огромные, вертлявые тени метались по стенам подземного хода, доводя слабонервных до тихой истерики.

— Я так больше не могу, Арина, — трагическим шепотом жаловалась младшая Конева-Тыгыдычная сестре. — Мне все время кажется, что из темноты на нас кто-то готовится выпрыгнуть. У меня сердце замирает…

— Да кто на тебя выпрыгнет, Наташа, — снисходительно, но неубедительно улыбаясь, отмахнулась от нее Арина. — Не будь такой трусихой. Это же стены. Сплошной кирпич. Ни дырки, ни щели, ни хода — ничего. Впереди идущие заметили бы, если что. У них же свеча.

— Арина, ты такая логичная и рациональная, как учебник арифметики! Неужели тебе совсем не страшно?

— А чего тут бояться? — гордо вскинула она голову и украдкой бросила взгляд в сторону молодого боярина Артамона.

Ответного взгляда она не получила, и оттого отнюдь не повеселела.

Даже в почти полной тьме было видно, что он смотрел на Наташу.

— Ларишка, Ларишка, о чем они говорят, ашь?

— Наташа говорит, что страшно тут, а Арина — что нечего бояться, стены одни кругом голые.

— Нешего, говоришь? — негромко переспросила боярыня Серапея, но так выразительно, что в ту же секунду к ней было приковано внимание всего отряда. — А ты про белого шеловека шлышала?

— Про кого? — замирая от возможности по-настоящему испугаться, переспросила Наташа, хотя прекрасно все расслышала с первого раза.

— Про белого шеловека. Штарые люди шкажывают, што в поджемных ходах по ночам бродит белый шеловек. Он к людям не подходит. Впереди тебя пройдет — иж одной штены выйдет, в другую войдет — и нет его. А на шледующий день тот, кто его видел, помирает.

— Отчего помирает, бабушка? — расширив глаза, прошептала театральным шепотом Лариса.

— А ни отшего. Придет домой, ляжет шпать, а наутро его мертвым находят. А на литше такой ужаш, как будто живым тот швет увидел, — убежденно сказала старушка.

Наташа ахнула, Артамон шагнул к ней и сурово сказал:

— Не бойтесь. Я вас защищу, если что. У меня лопата.

— Не придумывай, боярыня Серапея! — донесся из авангарда веселый голос графа. — Какой тебе в наш просвещенный век белый человек! Страшилки это все детские!

— А вот и нет, граф Петр, не жнаешь — не…

— Ай!!! — взвизгнула вдруг Арина, словно ошпаренная кипятком, и метнулась в руки первого попавшегося человека[15]. — Я видела!.. Видела!..

— Что?

— Что ты видела?

— Ариша, что с тобой?..

— Я… там что-то белое… в тени… промелькнуло… мне плохо…

И повалилась в обморок прямо в поспешно подставленные ручищи Артамона.

— Девочка моя!..

— Арина!..

Бояре остановились и сгрудились вокруг бесчувственной боярышни.

— Это она белого шеловека видела, — с мрачным удовлетворением сообщила Серапея.

— Она теперь умрет?..

— Не бойтесь, не умрет, — прогудел откуда-то сбоку Никодим. — боярыня Серапея говорит, что чтобы после этого умереть, надо прийти домой и лечь в свою постель. Если дело упирается только в это, мы бессмертны. Белые человеки могут ходить туда-сюда толпами.

— Бесчувственный ты человек, боярин Никодим! — хмуро буркнул Артамон и помахал перед носом девушки лопатой, создавая ветерок.

Арина мужественно выдержала два прямых попадания лопатой по кончику носа и кучу засохшей земли, просыпавшейся ей в лицо, и открыла глаза только когда Серапея предложила собственнолично сделать ей искусственное дыхание.

— Ах… Где он… — прошептала она, не сводя испуганных очей с лица Артамона.

— Я здесь! — важно нахмурился он, всем своим видом показывая, что появись здесь хоть толпа белых людей, как предположил боярин Никодим, он со своей верной лопатой горой встанет на защиту.

— А… белый человек?..

— Ушел. Пропал. Его не было. Тебе показалось, — быстро посыпались со всех сторон объяснения.

— Ариша, деточка моя, тебе плохо? — чуть не плача, склонилась над ней мать.

— Нет… да… ноги не слушаются…

— Это у ней паралич нашинаетшя, — со знанием дела объявила боярыня Серапея. — Потом горячка навалится — и…

— Я тебя понесу, — потупив очи, предложил могучий Артамон. — Если ты не возражаешь…

— Нет… да… пожалуйста… Мне уже все равно… — слабо простонала она и нашла в себе, очевидно, самые распоследние силы слегка приподняться, чтобы Артамону было удобнее подхватить ее на руки.

— А вот ешше такую ишторию рашкаживают, — продолжила Серапея, едва группа снова тронулась в путь. — Иногда под жемлей штоны шлышатьшя нашинают. И штонет кто-то, штонет, и жалобно так… И непонятно откуда донощится — то ли шправа, то ли шверху, то ли шнижу… Так душу и раждирает… А потом как жамолкнет — так шражу и обвал.