Светлана Багдерина - И стали они жить-поживать

— А вы тут лес увидеть ожидали? — хмыкнул Никодим.

— Может, его сырым съесть? — нерешительно предложил Рассобачинский.

— Сырым?!..

— Ну, уж нет — помирать буду, а сырое мясо есть не стану!..

— Никто сырое мясо не ест!..

— Ты что, граф — дикарь какой?..

— …Али собака?

— Ты на мое фамилие намеков не делай, боярин Никодим, а то ведь я лопатой-то не только чуду-юду вдарить могу!

— Конечно, ты только лопатой орудовать и можешь, чем еще-то!..

— Ну, ты меня довел, Труворович трепливый!..

— Босяк худородный!..

— Не шшорьтешь, не шшорьтешь у воды — примета плохая!

— Что за примета?

— А вот штарые люди говорят, што ешли у воды шшоритьшя…

— Что, опять со страшной рожей помрешь?

— Нет. Шай невкушный будет.

— Чай… — мечтательно проговорил кто-то из женщин, и над озером снова повисло задумчивое молчание.

— Я тут недавно одну книжку читала, — несмело нарушила тишину Наташа Конева-Тыгыдычная, — про Вамаяси. Записки купца…

— И что твой купец пишет про добычу огня из камней? — кисло поинтересовался боярин Селиверст.

— Нет, про это он ничего не пишет… — Наташа засмущалась еще больше.

— А что он пишет, деточка? — поддержала ее Конева-Тыгыдычная. — Расскажи нам всем, не стесняйся.

— Ну… Он пишет, что вамаясьцы рыбу, к примеру, вообще не жарят. Они ее сырой кушают. И я тут подумала: чудо-юдо ведь в воде жило, и плавники у него есть, значит, его можно рыбой считать… А если оно — рыба, и вамаясьцы ее сырой, как мы — морковку, едят, то и нам ее сырой есть не зазорно…

— Хм…

— Вамаясьцы — дикий народ, — набычившись, покачал головой боярин Никодим.

— С чего ты взял, что дикий?

— Ну, раз они рыбу сырую едят.

— Они бумагу изобрели.

— И фарфор…

— И воздушных змеев…

— И мандарины…

— Не мандарины, а мандаринов…

— Сам дурак…

— Лучше бы они изобрели спички, — не столь решительно, но все еще упрямо возразил потомок Трувора.

Бояре снова замолчали и неуверенно зачесали в затылках.

Голод-голодом, но есть сырую чудо-юдину…

— А вот я, когда мы отсюда выберемся, намерен отправиться в путешествие и посетить Вамаяси, — объявил ранее молчавший боярин Демьян. — И готовиться к этому намерен прямо сейчас. Чего откладывать.

— Это как?

— А когда в чужой дом приходишь, свои правила не диктуешь. Вот и мне придется рыбу сырую там есть. А я вот сейчас и потренируюсь. Чтоб там гримасой невзначай хозяев не обидеть, честь лукоморскую не уронить.

И, пока не передумал, Демьян решительно выбрал кусок поменьше и впился в него зубами.

Бояре замерли, как в цирке при исполнении смертельного номера.

— Ну, как?.. — шепотом произнесла боярышня Арина.

— Объедение! — радуясь, что поблизости нет свечей и не видно нецензурного выражения его лица, соврал Демьян.

Но, хоть все всё и без свечей поняли, на третий день скитаний под землей сырая чудо-юдина все же лучше, чем никакой чудо-юдины, и это тоже понимали все…

— Честно говоря, я тоже уже давно о такой поездке подумываю… — почти незаметно скривившись, потянулась к мясу боярыня Варвара.

— Куда это ты без меня-то собралась? — опередил ее супруг.

— Говорят, любопытная страна — Вамаяси…

— Надо съездить, надо…

— Всегда мне было интересно, как это они фарфор делают…

— И прикупить воз-другой не помешало бы…

— К тому же, раз тут дело чести…

Кусок за куском, реликтовый деликатес начинал расходиться.

— …Ты жуй, жуй, не забывай, — напомнил Митрохе библиотечный, и тот с удвоенной частотой заработал челюстями, перемалывая в кашу пригоршню листьев мяты, поспешно принесенных Дионисием с кухонки сразу, как только истопник показался в дверном проеме его квартирки.

— Помогает хоть? — озабоченно поинтересовался Граненыч у Дионисия сквозь набитый рот, не переставая жевать.

— Не очень, — честно признался тот.

— Ничего, у меня в полотенце мелисса и смородиновый лист, — нетерпеливо махнула рукой Елена Прекрасная и впилась глазами в лицо Граненыча. — Рассказывай дальше. Что было дальше?

И истопник, большим глотком отправив в желудок всю зеленую, отчаянно пахнущую массу, не торопясь, со смаком продолжил описывать события уходящего дня:

— А дальше Бамбук — он от нежданной свободы, похоже, совсем к тому времени сдурел — загнал солдат на деревья, а Му-Му Букаху — на ограду вольеры с Ветром. Я вам доложу, Ветерок так не развлекался ни разу с того дня, как к нему полез с палкой и застрял между штакетинами пьяный Пашка-полотер!.. А между тем, черносотенец, который из лукоморских, из предателей, спасаясь от Герасима, перескочил через забор и обнаружил себя нос к носу с Пуфиком. Конечно, он уже старый, лодырь, и ягненка новорожденного не обидит, но ведь предатель-то гадюка этого не знал! А я не знал, ваше величество, что люди умеют так орать… Как он тут рванул… Как со всей дури перемахнул через другую ограду… Как на Снежка приземлился… Вот тут самая потеха и началась… медведюшке-то нашему…

— Он… его съел? — с замиранием сердца от ужаса и алкогольно-ментоловых паров, неотступно витающих и выискивающих брешь в ее ароматизированной защите, спросила Елена.

— Съесть — не съел, но заразил, — серьезно ответил Граненыч.

— Чем? — непонимающе наморщил лоб Дионисий.

— Болезнью своей. Медвежьей.

— Ай, да ну тебя, — махнула с облегчением свободной рукой царица.

— Да живым выскочил, гамадрил… мадригал… маргинал твой, ваше величество, — вспоминая виденное и невольно ухмыляясь, успокоил ее Митроха. — А напрасно. Он же предатель, шкура. Чего его жалеть? Он бы нас не пожалел. А казна могла бы на свинине для мишки день-другой сэкономить…

— А что произошло потом? — нетерпеливо прервал кровожадные рассуждения Граненыча библиотечный.

— А потом прибежала подмога и загнала зверей в загоны, — пожал плечами тот. — Не сразу, конечно… Побегать пришлось, не без этого… После нагнали плотников — ограду ремонтировать. До вечера молотками стучали. Да все под охраной. Даром что заколдованные, а как охрана прочь — так и их как магнитом за ними тут же тянет.

— Ну, а ты? — снова вспомнила главного героя повествования царица. — Где все это время был ты? Тоже на дереве?

— Да, — поддержал ее хозяин библиотеки. — Как тебя не заметили, когда вокруг было столько людей? Как ты спасся?

— А я это время с обезьянами просидел, — снова усмехнулся, хоть и невесело теперь, Граненыч. — Армячишко наизнанку вывернул, мехом наружу, и шапку тоже, в угол сарайки ихней забился, к печке поближе, и отсиделся. Вот такой маневр. Там щелка была — в нее шибко все хорошо видать было, а меня — никому. А большего мне и не надо. Я не гордый. Зачем мне их внимание? А потом стемнело, и я сюда передислоцировался… Так что, извини, царица-матушка. Не смог я твоего наказа выполнить. Не выбраться в город отсюда никак.