След крови. Шесть историй о Бошелене и Корбале Броше - Стивен Эриксон
— Если только на самом деле все не обстоит иначе: может, вы вообще ничего не чувствуете и попросту это скрываете, — предположила Пурси Лоскуток, бросив на меня выразительный взгляд, и я увидел в ее глазах внушающее страх обвинение — от ее оцепенения не осталось и следа, и я понял, что времени у меня совсем мало.
— Вы этого боитесь? Что в действительности мой призыв — обман? Лишь циник способен на подобные подозрения…
— А также тот, чья душа изранена и покрыта шрамами, — добавил Апто Канавалиан. — Или тот, в ком умерла вера.
— Для таких людей невозможен никакой завет, — возразил я. — Может, кто-то из творцов и не чувствует того, о чем просит других, но я не причисляю себя к подобным бесстыдным негодяям.
— Сие более чем заметно, — кивнул Апто.
— Давай уже дальше, — потребовал Крошка Певун. — Она просит его остаться, пока сама ест. И что же, он остался?
— Остался, — ответил я, глядя в спину идущей впереди госпожи Лоскуток. — В хижине было настолько темно, что женщина почти ничего не видела, кроме блеска его глаз, и в мерцании этих двух огоньков воображала все, что только могла вообразить: его любовь к ней, его горе по поводу всего, чего он лишился, то, как он гордился, что принес любимой еду, и то, как радовался при виде того, как она с наслаждением вгрызается в аппетитное мясо. Имасска улыбнулась ему в ответ, но улыбка ее медленно погасла, ибо взгляд фенна казался теперь чересчур холодным или, возможно, в нем было нечто такое, чего ей видеть не следовало. Когда она наконец покончила с едой и слизывала жир с пальцев, он протянул руку и положил ладонь ей на живот.
«Два дара, — прошептал он, — как ты скоро и сама поймешь. Два».
— А как он догадался? — поинтересовалась Услада.
— Догадался о чем? — спросил Борз Нервен.
— Что она беременна, Услада? Он знал об этом, и она тоже, ибо внутри ее звучал новый голос, тихий и нежный, будто звон льдинок в безветренную ночь.
— И что потом? — осведомился Крошка.
— Потерпи чуть-чуть, пожалуйста. Госпожа Лоскуток, вы не против, если я поведаю несколько строк моей истории для вас?
Она хмуро взглянула на меня:
— Прямо сейчас?
— Да, госпожа, сейчас.
Она кивнула.
— Братья действовали быстро, и, прежде чем их вспыхнувшая румянцем сестра успела вздохнуть, тот, кого она любила прошлой ночью, уже лежал мертвый. В душе ее поднялся вихрь, взметнув пепел и угли, и она едва не рухнула наземь, а тоненький голосок зародившегося внутри ее нового существа горько оплакивал отца, которого оно столь жестоко лишилось…
Взревев, Крошка развернулся к Усладе. Та отшатнулась.
— Стой! — крикнул я, и все братья, глухо ворча, повернулись в мою сторону. — Но женщина вдруг обнаружила, что, помимо этого еле слышного плача, в ней нарастает ярость. И она поклялась, что, когда ее дитя родится, она расскажет сыну всю правду. Снова и снова она будет тыкать острым ногтем в сторону проходящих мимо братьев, говоря своему ребенку, глядящему на нее широко раскрытыми глазами: «Вот он! Вот один из тех, кто убил твоего отца! Один из твоих злобных, презренных, вероломных дядюшек! Видишь их? Они говорили, что якобы хотели меня защитить, но им это не удалось, и как же они тогда поступили, дитя мое? Они убили твоего отца!» Нет, у одинокого малыша не будет веселых дядюшек, он не станет кататься у них на закорках или вместе с ними удить рыбу, не будет сражаться с медведями или охотиться с копьем на кабанов. Он возненавидит своих дядьев, и в глубине его души зародится братоубийственная клятва, пророчащая кровь. Кровь!
Все остановились, не сводя с меня взгляда.
— Да, она все расскажет ребенку, — продолжал я голосом, подобным скрежету камней. — Она сможет. Если братья не оставят ее в покое. Если они будут постоянно ее преследовать. Ее девственность теперь в прошлом, и им больше нечего защищать. Разве что, возможно… ее невинное дитя. Но даже тогда она сама должна решить, когда и в какой степени. Теперь ответственность лежит на ней самой, а вовсе не на них. И в это мгновение разум ее внезапно обожгла ошеломляющая мысль: она теперь свободна!
Я замолчал.
Крошка уставился на меня, затем на Усладу:
— Но ты же говорила, что Калап…
— Я солгала, — ответила Услада, скрестив на груди руки. Похоже, она оказалась не столь глупа, как я сперва предполагал.
— Значит, ты уже не…
— Нет.
— И ты…
— Да.
— Тот голос…
— Да.
— И ты ему скажешь…
— Если вы позволите мне жить своей жизнью? Ничего не скажу.
— Но…
Глаза Услады вспыхнули, и она шагнула к брату:
— Однако в противном случае я расскажу все! Правду! Из семян ненависти вырастет могучее древо смерти! Твоей смерти, Крошка! И твоей, Мошка! И твоей, Блоха!
Крошка попятился.
И Мошка попятился.
И Блоха тоже.
— Всем понятно? — спросила Услада.
Все трое молча кивнули.
Развернувшись кругом, она бросила на меня взгляд, полный вечной благодарности или вечного презрения. Я не мог понять, чего именно, — да, собственно, какая разница?
Заметил ли я удивленную улыбку Пурси Лоскуток? Точно не знаю, она быстро отвернулась.
Когда мы двинулись дальше, Апто пробормотал себе под нос:
— Первый удар пришелся в цель. Отлично. Просто отлично.
«Первый, — подумал я. — Но только первый».
Послышавшийся позади голос заставил нас всех обернуться.
— Смотрите все! Я принесла голову Красавчика!
Порой отчаяние способствует мастерству, но поскольку сам я никогда не испытывал отчаяния, то мне об этом ничего не известно. В столь же вопиющем невежестве я пребываю и по поводу жестокой стены, которая, подобно проклятию, встает между творцом и вдохновением, или относительно пытки внезапным сомнением, после которой свитки порой отправляются в огонь. Стрела моих намерений четко нацелена и безошибочно летит в цель, даже если цель эта лежит далеко за грудастой линией горизонта. Не верите? Жаль.
Полагаю, подобные изъяны моей личности в
