Юлия Горишняя - Слепой боец

Понимаете, теперь ему казалось, что это была все-таки смерть — там, где он сидел, подвернув хвост и ворча. Человек вернее всего вспоминает носом — а звери всегда носом, — вместе с двумя запахами, которые казались ему совершенно неуместными там, где они были, воздух холодил еще другими запахами, и вот насчет одного из них Гэвин был уверен, что уже его слышал и слышал только в одном месте. Ледяной, долгий, сухой запах, который есть только в коридорах Царства Мертвых, больше нигде.

Это, уж конечно, именно была смерть. Гэвин навидался, хотя и не вспоминал очень давно об этом, какой должна быть смерть, — и знал, что она должна быть совсем не такой, — но он-то как раз лучше очень многих знал, что она может быть совсем не такой, как должна.

Эта была странной донельзя, но она была его, а колдун взял и споткнулся. Некоторое время спустя Гэвину казалось уже, что он не только бы помер, а даже в рабы б запродался, чтобы можно было не лежать здесь. А еще немного спустя стало казаться, что удивительно, какие только бредни не могут прийти на ум человеку в таком положении, как он сейчас.

Наконец Пойг, сын Шолта, подошел, присел на корточки рядом и спросил так:

— Гэвин, а Гэвин, это ты там?

Сын Гэвира для Пойга обычно был «капитаном», а «Гэвином» — только в особенных случаях. Таких получалось два. Первый, когда Гэвин бывал очень плох, и второй, когда он бывал очень хорош. Да только, вот беда, Гэвин никогда не пытался разобрать, где который случай.

— Не знаю, — сказал он. — А скоро будет лепешка, если не отпустите.

После этого щит все-таки съехал в сторону, а Гэвин открыл глаза.

Пойг некоторое время смотрел, как он ворочается.

— А нельзя было, — сказал, — не скандалить?

— Нельзя, — сказал Гэвин. — Он побежал, а я и так уже половину дыма оставил, только чтоб на одну душу. Нельзя было.

— Какого дыма?.. — сказал Пойг. — А. Мда, — добавил он. Снял шлем и провел рукою по лбу, словно смахивая паутину.

— «Лось» вон сзади идет, — сказал он потом, словно предупреждая вопрос.

Вокруг было все еще довольно шумно, а ветер сзади, казалось, просто-таки кипит запахами чеснока, кожи, смолы и масла; масло — это у них уключины чуть не горят, смазчики, видать, лентяи на военном флоте; ни у кого не было особенно времени разговаривать. Гэвин подумал, что лучше всего он бы сейчас лег опять и полежал бы, не шевелясь, пока на небе не вызвездит, и поэтому встал. Так он и стоял на корме, держась за борт, и довольно долго смотрел, как делаются все шире полосы воды между кораблями.

Нельзя сказать, конечно, чтобы за это время его разговор с Пойгом каждый из команды успел перетолковать другому и самому себе. Но очень многие посчитали теперь, что они очень многое понимают; а некоторые посчитали и так, что они понимают все.

Солнце — по левому борту — окончательно упряталось в облака, сделав небо между ними грязно-золотым.

В двух шагах от носовой палубы все еще лежал на боку эшвен, без головы, потому что от удара она отскочила за борт и пропала где-то в волнах, и Гьюви, сын Отхмера.

До капитана любая новость, какая бы ни случилась, должна доходить в тот же день.

Гэвин пришел туда, потому что мог бы и не прийти. Ему теперь оставалось только признавать — разрешая тем самым существовать на свете — случившееся без него. Он ненавидел такие положения. Но в тот вечер для Гэвина, сына Гэвира, это ничего не значило. В тот вечер.

Двое парней, затянув покрепче рукава, привязали к ногам безголового тела камень из балласта и перевалили его через борт. Про Хиджару Гэвин сказал, что «сожжем, как причалим». Больше он ничего не сказал; от него не ожидали, чтобы он сказал еще что-нибудь; и никто не ожидал от себя, что найдет слова.

Может быть, завтра. А сначала нужно просто добраться до темноты.

Поворачиваясь, Гэвин наткнулся на чей-то напряженный взгляд, как на палку, поставленную перед глазами. Но этот взгляд рассматривал, казалось, не Гэвина, а что-то гораздо более удаленное, может быть, у него за спиной. Однако Гэвина он, наверное, все же узнал, потому что проговорил:

— Она была еще более сумасшедшей, чем ты.

Этого человека никто не трогал, но ведь на всем корабле только один Гэвин и знал, что все произошло из-за него — из-за того, что кому-то, когда-то он показался подозрительным. Бани Вилийас сидел в уже привычной позе, обхватив руками колени, и вставать не собирался. Странное дело, но он уже почти перестал выглядеть неуклюжим, когда вот так сидел.

«Шабиниан» — красивый язык. И почти любые слова, сказанные на нем, выглядят красиво.

— Эвейма ниам бага ту-атт.

Никакого другого способа освободиться у пиратов не было. Живой Рият не отпустила бы их, уж он-то ее знал. Сначала (и не сразу) до Гэвина дошло, что это были людские слова, на понятном ему языке, а уж потом — что они означали. Эвейма. Была.

Вот только этого ему и не хватало. Именно этого, чтобы он совсем мог быть счастлив. Еще и баба.

Все это время Гэвин представлял себе Колдуна Неподвижности улыбающимся стариком, вроде того консула в Чьянвене. У него совершенно вылетело из памяти, что это женщина, хотя слово «колдунья» бани Вилийас и обронил два дня назад.

Но она была сама виновата. И она была черной колдуньей. И она с юга, в конце концов, а значит, не человек, и никто из певцов не сможет сказать, что это было неправильно.

— Эри, — сказал Гэвин. — Поприглядывай за ним пока; чтоб он был жив, здоров, сыт и одет, уж как получится.

— Да, капитан, — сказал тот. — Хорошо, капитан.

Он был тот самый человек, что отходил сегодня покойного эшвена бани Вилийаса. Отдать пленника во власть его оскорбителя — это была превосходная выдумка; это была бы превосходная выдумка, если бы была выдумкой. На самом-то деле Гэвин назвал первого, кто попался ему на глаза.

Вот так, кажется, в тот день они с бани Вилийасом сделали друг другу все самое плохое, что только могли сделать. И оба — не заметив.

А еще там был Деши. Деши Тяжелая Секира. Деши Тяжелая Секира, после ударов которого не встают. Он по-прежнему ни о чем не жалел. Но чтобы он продолжал ни о чем не жалеть, нужно было, чтобы кто-нибудь сказал ему об этом; Гэвин тут был ни при чем — Деши нужны были слова не от живого, а от мертвого. Он сказал, что, покуда Гьюви Хиджара не приснится ему так, как делают это мертвые, когда решают не мстить, он будет носить обереги покрепче, потому что покойники, которые хорошо владели мечом, — опасные покойники. Понятно, сказал он это не Гэвину. Гьюви был не в своем праве, когда ушел с носа без приказа, а «старший носа» был прав, когда ударил его, но он все равно ни о чем не жалел, а просто подошел и постоял рядом, ожидая, скажет Гэвин что-нибудь или нет, и не удивился, что нет, а волновали его только обереги.