Вера Семенова - Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания

— Гвендолен, девочка моя… Если мои слова хоть что-то для тебя значат… Уезжай скорее, пока еще не поздно. Пока проклятие Вальгелля только коснулось тебя, ты еще можешь вырваться. Беги, я тебя умоляю.

— Ты преувеличиваешь, Кэс, — Гвендолен снова отвернулась, передернув плечами. Кэссельранд не видел ее лица, иначе ему стало бы еще более горько от задумчивой улыбки, медленно возникающей на ее губах. — Разве это проклятие… если… если о нем думать так сладко?

— Ты знаешь, — Кэс сжал рукой спинку кресла, — как я стал главой Гильдии в Тарре? Как у нас появился этот дом, хотя бы немного золота и поэтому с нами стала несколько считаться городская канцелярия?

— Мне кто-то рассказывал, — пробормотала Гвендолен без особого желания продолжать разговор.

— Мне тогда было все равно, жить или умереть, потому что моя невеста ушла вслед за человеком-мужчиной, так же как сейчас ты собираешься уйти. В Тарре тогда жил барон Шандер, богатый ровно настолько, насколько безумный в своем увлечении странными медицинскими опытами. В здешней больнице до сих пор пользуются многими его методами — одни убивают людей, другие спасают, но все они без исключения мучительны для пациентов. Я сам предложил ему операцию по превращению крылатого в обычного человека. И он попросил за это баснословную сумму золотом.

Так вот послушай меня, Гвендолен. Нет, ты посмотри на меня! Не смей отворачиваться! Даже когда они ковырялись у меня в спине ножами — а одурманивающего зелья мне специально не дали, чтобы наблюдать за моей настоящей реакцией — и потом, когда я в лихорадке лежал на мокрых от своей крови простынях, — он наклонился совсем близко, глядя в ее потемневшие глаза, — даже тогда я не испытывал такой боли, как сейчас.

Гвен отложила в сторону перо и, захватив щепотку песка из стоящего перед ней блюдца, аккуратно присыпала законченную страницу, чтобы чернила быстрее высохли. В длинном узком зале, снизу залитом светом бесчисленных свечей, горящих на столах сидящих в ряд чиновников канцелярии, а под потолком темном и закопченном, стоял ровный тихий гул и бесконечный скрип пера по бумаге.

У нее давно затекла спина, отчаянно чесались стиснутые под плащом крылья и болел локоть, упирающийся о жесткий край стола. Но Гвен не особенно обращала на это внимание. Если бы ее крылатым подругам, уехавшим пару недель назад, рассказали, что их отчаянная Гвендолен по десять-двенадцать часов проводя за бесконечным переписыванием бумаг, не пытается изорвать их в клочья и бросить в лицо первому попавшемуся чиновнику, они всерьез усомнились бы или в правдивости рассказчика, или в устойчивости мироздания. Но Гвен действительно не тяготилась своим положением, напротив, находила в нем ранее не испытываемое удовольствие. Здесь никто не таращил на нее глаза, не поджимал с презрением губы, не кидался камнями и прочими приятными предметами. Здесь все одинаково не замечали друг друга, погруженные в бесконечную бумажную работу, и не делали исключения для высокой, чуть горбившейся девушки, носящей очки в толстой темной оправе, волосы стянутыми в узел на затылке и не снимавшей плащ из плотной ткани даже когда лучи жаркого летнего солнца падали ей на спину через открытое окно. Соседи — щуплый лысеющий счетовод, не поднимавший головы от столбцов цифр и толстый хромой переписчик — даже не знали, как ее зовут. С утра приходил красноглазый начальник канцелярии, удивительно похожий на мышь своей вытянутой мордочкой и белесыми бровями, вываливал на ее стол гору свитков, а вечером забирал их обратно, не говоря ни слова. Во второй день работы Гвендолен в середине дня пересекла свой длинный зал, толкнула дверь канцелярии и голосом таким же скучным, как ее новый облик, сказала, что работа у нее закончилась, и пусть ей принесут еще. Мышеподобный канцелярист пошевелил носом, но опять-таки ничего не произнес. Правда, с тех пор он приносил ей ровно столько свитков, сколько она могла переписать — то есть почти в два раза больше, чем у соседей. Но те не выказывали ни малейших признаков каких-либо чувств — ни зависти, ни одобрения, ни раздражения нельзя было прочесть в их монотонно скользящих по бумаге глазах с припухшими веками.

Может, они тихо радовались тому, что Гвендолен досталось самое неудачное место — в углу зала, на бесконечном сквозняке, который забирался даже под ее теплый плащ? Когда всходило солнце, его лучи били прямо в правый глаз, заставляя его прищуриваться, но потом оно быстро поворачивало за косяк окна, и место Гвендолен становилось самым темным. Но она не променяла бы его даже на знаменитое кресло казначея Герминарда, сиденье которого было проложено самым тончайшим и нежным пухом, который смогли найти на эбрском базаре. Она сидела напротив арки, ведущей на парадную лестницу, и поднимая на мгновение глаза от бумаг, могла видеть, кто поднимается и спускается по ней. Два раза в день, ровно в четыре часа до полудня, а вечером задолго после заката, что заставляло ее надолго засиживаться в темном зале и жечь свечи одну за другой — для нее наступало мгновение абсолютного счастья, ради которого она и проводила весь день, тихо скрипя по бумаге пером и зубами о становившегося порой невыносимым зуда в крыльях. Вице-губернатор Баллантайн проходил по лестнице, чуть опустив голову, погруженный в свои мысли, с уставшим, но от этого не менее прекрасным для нее лицом, которое она видела в основном издали, но все равно могла угадать его выражение за несколько минут до того, как он появлялся.

Он ступал всегда тихо, немного рассеянно скользя взглядом по сторонам, в отличие от шумных выходов губернатора Яниуса, впереди которого топал добрый десяток охраны. Каждый раз утром, садясь за свой стол, Гвендолен загадывала, будет ли сегодняшний день для нее удачным. Удача означала, что вице-губернатору приходилось делать визиты или ехать в порт по делам концессии, и тогда он проходил мимо нее несколько раз. Она выучила наизусть все его костюмы, что было не очень сложно в виду их количества — и потом до обеда вспоминала, как сегодня лежали складки его плаща, как он держал руку на поясе, и как чуть отросшие волосы касались воротника. Он почти не носил оружия, кроме положенного парадного короткого меча. Он очень редко ездил в знаменитой черной с золотом вице-губернаторской карете, доставшейся от его предшественника, предпочитая ходить пешком, видимо, жил неподалеку. Гвендолен несколько раз давала себе слово проследить, где именно, и внутри у нее все обрывалось от собственной сладкой дерзости.

Однажды вечером, спускаясь вниз, он повернул голову в сторону единственного дрожащего огонька свечи, заметного в длинном зале под лестницей, и задержался на ступеньке, глядя в ее сторону. Сердце Гвендолен заколотилось так, что ей показалось, будто в зале раньше времени забили огромные часы с тяжелым маятником. Она вцепилась одной рукой в перо, другой в край стола, словно ища у них спасения, и так низко наклонила голову, что над столом был виден только ровный пробор на туго зачесанных волосах, отливающих в полумраке темной медью. Прошло десять невыносимо громких ударов сердца возле самого горла, прежде чем она решилась поднять глаза. Ступенька, на которой он стоял и глядел на нее, была пуста. Десятая ступенька снизу.