Йоханна Синисало - Тролль

Я подхожу еще ближе.

— Он болен, он очень болен, — говорю я.

У нас в Малайе было много собак, кошек и других животных, бродивших вокруг дома. Когда у зверя такой вид, понятно, что он скоро умрет.

Я притрагиваюсь к нему. Он тощий и горячий, шерсть спутанная и свалявшаяся. Ноздри раздуваются и подрагивают, мой запах ему незнаком. А морда совсем не кошачья, скорее обезьянья. Или человеческая.

Микаэль горячим шепотом просит меня быть осторожней.

— Это не кошка, это тролль, — говорит он.

Я не знаю слова «тролль», но понимаю, что он хочет сказать: это дикое животное, это тот детеныш, которого он нашел.

— Он не ел уже два дня, — еле слышно говорит Микаэль.

— Он очень болен, — повторяю я.

Мне вспоминается, что я делала, когда нашла под домом щенят. Не знаю, что с ними потом было, потому что письмо из Манил тогда уже пришло, и на следующий день отец с братом увезли меня, посадили на пароход, который прибыл из Котабато, и отправили в Замбоанга. Они сказали, я стану медсестрой. Я обрадовалась, мне казалось, что это должно у меня хорошо получиться. Я ведь так хорошо заботилась о маленьких, еще слепых щенятах, оставшихся без матери, которая попала под джип.

Я показываю на кошачий корм, Микаэль идет в кухню, и я слышу, как он открывает банку. Потом возвращается с ней в руках. Я сую в банку палец. Кошачья еда напоминает плотный ил. Осторожно подношу палец ко рту тролля. Он испуган и с трудом отворачивает голову, которая вздрагивает, как у котенка. Я дышу на палец, чтобы еда стала теплой и пропиталась моим запахом. Потом снова протягиваю палец. На этот раз зверь долго и боязливо обнюхивает его. А потом маленький розовый язычок начинает его облизывать. Разок, другой.

Я невольно улыбаюсь — потому, что радуюсь победе и потому, что пальцу щекотно. Ловлю растерянный взгляд Микаэля.

— Раньше он не ел кошачьей еды.

— Может быть, надо кормить именно так. Он думает, что я его мама.

Не знаю, понимает ли меня Микаэль, но я вижу в его глазах робкую радость, пришедшую на смену сквозившей в них панике.

Микаэль наблюдает, как тролль слизывает коричневую смесь. Потом веки зверя смыкаются, но между ними остается узкая блестящая щель. В уголках глаз желтая грязь — у него не хватило сил даже на то, чтобы почиститься. Я поднимаюсь, отдаю банку Микаэлю и иду на кухню, чтобы вымыть руки. Микаэль следует за мной.

— Тысячу раз спасибо, — говорит он. Я киваю головой и пожимаю плечами: какие мелочи. Но я горжусь собой и радуюсь больше, чем за все время, проведенное в этой стране.

Микаэлъ ставит кошачью банку на столик и неожиданно стискивает мои руки, прижимая их к груди. «Спасибо», — говорит он вновь. Мне становится страшно, я отстраняюсь от него, разворачиваюсь, проскальзываю в прихожую, но собравшись тихонько закрыть за собой дверь, не удерживаюсь и бросаю взгляд в сторону кухни. Микаэль стоит в дверях со странным выражением лица, и сердце мое начинает биться так сильно, как этого уже давно не бывало.

АНГЕЛ

Песси нездоров. Он ест, пьет и испражняется, но он нездоров. Шерсть не блестит, в глазах нет огня, играет вяло. И днем и ночью спит, будто в жару.

Я и сам плохо сплю, аппетита нет, интерес к работе пропал. Выручает профессиональный навык, но творческие импульсы угасли. Сумка со «Сталкерами», принесенная Мартесом, валяется в углу. Этот чертов конкурс кажется чем-то очень далеким, хотя до него осталось всего несколько недель.

Паломита поняла это сразу, как только увидела Песси.

Надо что-то предпринять. И немедленно.

ЭККЕ

Сижу, как в ложе; не хватает только театрального бинокля, а драма не уступает первостатейной отечественной мыльной опере. Ангел и доктор Спайдермен сидят рядом в дальнем зале кафе Бонго. Рядом. Я не единственный, кто следит за развитием событий, ведь в этой паршивой дыре давно уже не происходило ничего столь интересного.

Ангел, бурно жестикулируя, втолковывает Пауку что-то очень важное и иногда мягко дотрагивается до его руки. На узком собачьем лице Паука — то недоверие, то эйфория. Ему кажется, что этот Ангел так же недоступен для него, как те, что танцуют на булавочной головке в воображении какого-нибудь схоластика.

Ангела, после того как он бросил Паука, видели в одном из пабов с каким-то странным бородатым длинноволосым очкариком, явно не из наших. Наглые сплетники утверждают, что Ангел обнимал этого мужика за плечи. Но вот он опять под боком у доктора, словно ничего не случилось.

Ангел Хартикайнен. Его настоящего имени я, наверное, никогда и не слышал. Тридцатилетний мужчина с лицом семнадцатилетнего херувима, с кудрявым золотистым облаком вокруг головы. И никаких залысин.

Это был удар ниже пояса. С того дня, когда я впервые увидел Ангела, я понял, что хочу его.

ДОКТОР СПАЙДЕРМЕН

Его золотая головка склоняется ко мне так, что я чувствую запах его туалетной воды. Аромат непривычный — пахнет лесом и металлом, это как-то особенно возбуждает.

Ангел рассказывает путаную историю, смысла которой я не улавливаю. Сообщив множество забавных подробностей, он наконец добирается до главного: его дядя однажды обнаружил в капкане детеныша не то росомахи, не то рыси, принес его домой и попытался выкормить, а тот — ха-ха — мочился в углы, потом они добились того, что он начал есть, но все равно оставался вялым, безразличным, утомленным, шерсть потускнела. Они вроде бы долго не могли понять, что же мучает зверя. И Ангел склоняет голову, словно ожидая, что я с участием отнесусь к этой идиотской истории.

— С каких это пор ты решил, мой ангел, что ветеринару интересно беседовать о больных животных? — спрашиваю я. Но Ангел не отступается.

— Понимаешь, он ведь не мог позвонить в Коркеасаари,[9] ведь диких зверей, кажется, запрещено держать дома… Они просто… думали… что же его мучает…

— Почему ты удивляешься, что они ничего не поняли? Ведь они даже не могли разобрать, росомаха это или рысь.

— Да нет, это я забыл, кого они поймали! Какого-то зверя, крупного зверя. И разве это имеет значение, если нужно было всего лишь понять, что же его мучает?

Я с размаху ставлю кружку на стол. Ангел так и будет говорить о дядиной росомахе весь вечер, если я не откликнусь на его вопросы.

— Не обязательно. Практически у каждого дикого животного заводится какой-нибудь внутренний паразит. Взрослый зверь его почти не замечает, а детеныша он может обессилить.

Глаза Ангела загораются, он придвигает свой стул поближе ко мне, словно я завел беседу о каком-то экзотическом и малоизвестном сексуальном извращении. Разговор о паразитах явно доставляет удовольствие этому человеку, думаю я с изумлением.