Стивен Эриксон - Дом Цепей (litres)

— Семаки? — ахнул Гэмет, не в силах сдержать недоверие. — С того берега реки Ватар? Тин, ты, должно быть, ошибся…

Могучий воин пожал плечами. Затем выпрямился и указал на покатые холмы к северу от всадников.

— Паломники приходят лишь по ночам — незаметно, так они сами решили. Даже сейчас они прячутся там. Ждут ночи.

Тавор откашлялась:

— Семаки, бхиларды… эти племена дрались против него. А теперь поклоняются ему. Как же так? Объясните, будьте добры, Тин Баральта.

— Не могу, адъюнкт. — Он посмотрел на неё и добавил: — Но, насколько я понял, эти подношения… скромные. По сравнению с теми, что украшают Арэнский тракт.

Все опять замолчали, но Гэмету не нужны были слова, чтобы прочесть мысли Тавор.

Но ведь… мы сейчас пойдём по этому тракту. Пройдём, шаг за шагом, его наследие. Мы? Нет. Тавор. Одна. «Это уже не война Колтейна!» — сказала она Темулу. Но, похоже, была не права. И только теперь она поняла — в глубине души, — что ей предстоит идти в тени этого человека… до самой пустыни Рараку.

— Прошу вас обоих меня сейчас покинуть, — сказала адъюнкт. — Я присоединюсь к вам на Арэнском тракте.

Гэмет замешкался, затем сказал:

— Адъюнкт, Вороний клан по-прежнему требует права ехать впереди всех. И они не признают Темула своим командиром.

— Я займусь этим вопросом, — ответила Тавор. — А теперь — уезжайте.

Кулак смотрел, как Тин Баральта легко запрыгнул в седло. Они обменялись взглядами, затем одновременно развернули коней и поскакали карьером по дороге, что вела к западным воротам города.

Гэмет разглядывал каменистую землю, которая летела под копыта его коня. Здесь историк Дукер гнал беженцев к городу — по этой самой пустоши. А у ворот этот старик натянул наконец поводья своей усталой верной кобылы — кобылы, на которой скакал нынче Темул, — и сидел, пока последний из его подопечных не вошёл внутрь.

И только тогда, говорят, он наконец въехал в город.

Гэмет гадал, что же думал тогда этот человек. Зная, что Колтейн и остатки Седьмой армии позади ведут свой отчаянный арьергардный бой. Зная, что они сумели совершить невозможное.

Дукер привёл беженцев в Арэн.

Только для того, чтобы его распяли на дереве. Гэмет понял, что просто не в состоянии осмыслить глубину такого предательства.

Тело так и не нашли. Даже кости нельзя похоронить.

— Столько всего… — пророкотал Тин Баральта.

— Чего всего?

— Того, на что следует дать ответ, Гэмет. Столько, что слова застревают в горле, но молчание, которое тогда возникает, это молчание кричит.

Признание Тина смутило Гэмета, и Кулак ничего не сказал.

— Напомни мне, пожалуйста, — продолжал командир «Красных клинков», — что Тавор это дело по плечу.

Да возможно ли это вообще?

— Вполне.

Она должна справиться. Иначе всем нам конец.

— Когда-нибудь, Гэмет, тебе придётся рассказать мне, что́ она сделала, чтобы заслужить такую преданность.

О, боги, что же на это ответить? Будь ты проклят, Тин, неужели не видишь истину у себя под носом? Она… ничего не сделала. Умоляю тебя. Оставь старику его слепую веру.

— Что ни говори, — проворчал Геслер, — а вера — для дураков.

Смычок откашлялся и сплюнул в пыль на обочине. Двигались мучительно медленно, три взвода топали следом за повозкой со своими припасами.

— Это ты к чему? — спросил он у другого сержанта. — Солдат знает только одну правду: без веры ты считай что труп. Верь в солдата рядом с тобой. Но ещё важней — и даже не важно, насколько это бред на деле, — верь в то, что тебя невозможно убить. Только на этих двух ногах и держится всякая армия.

Янтарнокожий сержант хмыкнул и указал рукой на деревья, высаженные вдоль Арэнского тракта.

— Глянь и скажи, что ты там видишь, — нет, не Худовы фетиши, а то, что там ещё видно под мусором. Дыры от гвоздей, тёмные потёки крови и желчи. Спроси дух солдата, который висел на этом дереве, — его спроси про веру.

— Преданная вера не уничтожает само понятие веры, — парировал Смычок. — На деле даже совсем наоборот…

— Может, для тебя и так, но есть такие вещи, которые не объедешь на красивых словах и высоких идеалах, Скрип. И сводится всё к той, кто скачет где-то там, в авангарде. К адъюнкту. Которая только что слила спор со сворой седых виканцев. Тебе-то повезло — у вас был Скворец. И Дуджек. Знаешь, кто был моим последним командиром? Прежде чем меня забросили в береговую охрану? Корболо Дом. Готов поклясться, что у него в шатре был маленький алтарь Скворца — только не того Скворца, которого ты знал. Корболо его совсем иначе видел. Нереализованный потенциал — вот что он видел.

Смычок покосился на Геслера. Ураган и Битум шли на шаг позади двух сержантов: достаточно близко, чтобы всё слышать, но ни один не рискнул высказаться.

— Нереализованный потенциал? Да о чём ты говоришь, во имя Беру?

— Не я. Корболо Дом. «Если бы только этот ублюдок проявил достаточную твёрдость, — говаривал он, и не раз, — он был получил треклятый престол. Должен был!» Дом считает, что Скворец его предал, всех нас предал — а такого этот изменник-напанец не прощает.

— Ему же хуже, — прорычал Смычок, — поскольку очень даже вероятно, что Императрица отправит всю Генабакскую армию сюда. Как раз поспеют к последней битве. И Дом сможет пожаловаться Скворцу лично.

— Вот на это бы я хотел посмотреть, — расхохотался Геслер. — Но я о другом: у тебя были командиры, достойные слепой веры. Большинству остальных, нам — такая роскошь не досталась. Потому мы иначе к этому всему относимся. Вот и всё. Только это я и хотел сказать.

С обеих сторон от них тянулся Арэнский тракт, превращённый в огромный храм под открытым небом. Все деревья усеивали фетиши, сплетённые в цепи кусками ткани, на коре были грубо нарисованы фигуры солдат, которых распяли здесь воины Корболо Дома. Большинство солдат перед Смычком и позади него шли в молчании. Несмотря на бесконечность голубого неба над головой, на дороге царило тяжёлое, давящее чувство.

Были разговоры, мол, надо эти деревья просто срубить, но одним из первых своих приказов адъюнкт запретила их трогать. Смычок задумался, не пожалела ли она сегодня об этом решении.

Его взгляд наткнулся на один из новых штандартов Четырнадцатой, который едва можно было разглядеть в туче пыли впереди. Она правильно поняла всю авантюру с костяными пальцами, поняла, как можно вывернуть предзнаменование наизнанку. И новый штандарт стал тому свидетельством. Грязная, тонкорукая фигура, которая держала над головой кость. Выписана серовато-коричневой краской, едва различимой на жёлтом, охряном поле, а по краю — плетёная лента: имперский пурпур и тёмно-серая тесьма. Непокорная фигура бросает вызов песчаной буре. Любопытное совпадение — такой штандарт отлично подошёл бы и апокалиптической армии Ша’ик. Будто Тавор и Ша’ик — две армии, две противоборствующие силы — стали отражением друг друга.