Денис Юрин - Самый сердитый гном

– Почему в Альмире, дедушка, неужели любовь такою сильной была? – спросил Пархавиэль, старающийся освоиться с непривычной для него ролью почтительного внука.

– Не-а, малыш, шувштва шдешь ни пришем. Марика шеной толковой, хошяйштвенной была, хоть гномьей крови в ней вшего на треть. – Старик лукаво улыбнулся и затыкал указательным пальцем в небо. – Рашшет, рашшет правит миром!

– Ну, тогда, дедуля, ты сильно просчитался! – встряла в семейный разговор Флейта. – Филания для гномья… то есть для уважаемых гномов не самое лучшее место.

– Так то когда было, двадшать шешть тышь шмен нашад, а шишнь плохая не боле пятнадцати тышь шмен нашалашь, как король филанийский Вульдвиг, дед нынешнего Кортелиуша, помер, а шынок его Ковелькарт индорианских олухов привешать штал, вот тогда гонения и нашалишь. – Старик закончил краткий экскурс в историю Филанийского королевства.

– А почему он так странно считает, в сменах каких-то? – прошептала Флейта на ухо Пархавиэлю. – И сколько это в годах будет?

– Не шепши, девонька, я хоть и бешшуб, но не глухой. А в годах ваших никогда не шшитал, глупый отшшет, неправильный.

– Семьдесят лет и сорок, – подсказал Флейте Пархавиэль – Ты лучше скажи, дедушка, куда это ты нас ведешь такими закоулками?

– Куда, куда, домой к шебе, куда ше еше?! Иль ты меня до дома не проводишь и от утешения щтариковшкого откашешьшя?!

– Не откажемся; не откажемся, дедуля, – ответила за гнома Флейта, сильно толкнув растерявшегося Пархавиэля локтем в бок. – Дел у нас особых нет, так что денек погостим, как раз до следующей ночи, если, конечно, дом твой цел.

– А што ш ним штанетшя? – рассмеялся старик, забавно тряся головой. – Яш роштовшик не ошень шадный, меня на шевере квартала вше шнают, вше любят, хоть я и гном.

– А это еще почему? – удивилась Флейта. – То есть я хотела сказать, как удалось доверие завоевать?

– Деньги, девошка, деньги, родимые. Их вше любят, ошобенно те, у кого их нет. В долг я даю, процент небольшой беру, мне уш многого и не надо. К тому ш у наш там одни бедняки шеховые обитают, кто ш им, кроме меня, в долг дашт?! Да и маштера, хошяева их, меня штят и увашают, ошобенно орушейники, я еше с их дедами шекретами, бывало, делилшя, но ошторошно. – Старик опять поднял указательный палец, но не вознес его к небу, а застучал по лбу Пархавиэля. – Шапомни, внушек, делитьшя нушно только теми тайнами, што тебе ушо беш надобношти, и не шрашу, а поштепенно: шегодня одно, а шереш год другое!

– Запомню, дед, запомню! Ты мне лучше вот что скажи: коль тебя так уважают, что ж ты по улицам голышом бегаешь?

– Балда! – осерчал старик и отвесил Пархавиэлю звонкую затрещину. – Говорят ше тебе, на шевере, там люд другой, а эти паршившы мештные, я их впервой видел. – Ну а голым почему? – повторила вопрос Флейта, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Разбойница знала, что неподалеку от того места, где они спасли старика, находился вполне приличный по меркам Цехового квартала бордель.

– Так полушилось, – прозвучал уклончивый ответ смущенного старца.

Узкая улочка сменилась подворотней, потом троица забралась на крышу полуразрушенного дома и спустилась по покатому карнизу на второй этаж соседнего здания, прошла в подвал и запутанными подземными лабиринтами, соединявшими между собой несколько строений, вышла в заброшенную портняжную мастерскую. На запыленном, покрытом кусками извести и мелкими лоскутами ткани полу валялись опрокинутые манекены, сломанный портняжный инвентарь, вырезки и недошитое платье, то есть весь тот хлам, который не захватили с собой бывшие хозяева.

– Шдешь и переищем шуток, – прошепелявил старик, прильнув глазом к дырке в трухлявой стене. – Народишу тьма, тыши две, не менее!

Доносившиеся снаружи крики и гул многочисленной толпы подтверждали слова старика. Кроме того, нос Пархавиэля мгновенно определил запах гари, пробивающийся сквозь хлипкие деревянные стены.

– Дедуля, подвиньсь! – скомандовал Пархавиэль, припав лицом к стене.

Маленькая, узкая щелка, через которую приходилось взирать на мир, не позволяла оценить реального масштаба народного сборища, но увиденное удивило гнома и заставило грязно чертыхнуться, несмотря на присутствие рядом почтенного предка и Флейты.

Языки пламени жадно пожирали остатки высокого здания. На не заляпанном копотью участке стены виднелись фрагменты рисунков. Что-то было в них знакомое, гном мог поклясться, что видел их раньше.

– Миссия Единой Церкви, – прошептала Флейта, прочитавшая мысли гнома. – Похоже, олухи на площади в поджоге гномов винят. Возможно, именно из-за этого погром и начался.

Толпа бушевала. Лишь немногие пытались тушить пожар, а остальные были заняты куда более важным делом: потрясая в воздухе вилами, мотыгами и топорами, распаляли свой воинский дух. В этом трудном деянии им помогали то и дело сменявшиеся ораторы, появляющиеся то в окнах выходивших на площадь домов, то на раскачивающихся фонарных столбах. Гнев пылал, страсти кипели, толпе, доведенной до пика истерии, не хватало лишь лидера, не духовного наставника, вдохновлявшего на ратные подвиги, а обычного военного вожака.

– Не боись, свято место пусто не бывает, – усмехнулась Флейта и крепко сжала правой рукой локоть гнома. – Парх, смотри, вон и вояки пожаловали!

Через бушевавшую толпу к импровизированной трибуне из трех перевернутых телег прокладывала локтями путь маленькая группа мужчин в протертых до дыр кожанках и рваных кольчугах. «Наверняка ополченцы или разбойники», – предположил Пархавиэль, мельком оценив убогость вооружения и пестроту потрепанных одежд. Но как только чужаки среди рабочего люда залезли на трибуну и повернулись лицом, гном сразу изменил свое мнение. Уверенные позы, ястребиные взоры и надменные ухмылки при взгляде на разогретую речами толпу выдавали в неизвестно откуда появившихся людях опытных военных, привыкших командовать и управлять движением больших вооруженных масс. Человеческое зрение не позволяло с такого дальнего расстояния разглядеть лиц, Флейта не могла заметить и половины того, что видели гномы, но согласно кивнула.

За монотонным гудением толпы не было слышно, что говорил коротко стриженный седой человек, главарь шайки зачинщиков, но интуитивно Пархавиэль чувствовал, что головорез не был красноречив. Люди этой породы не утруждают себя многочасовыми упражнениями в риторике, за них обычно говорят поступки и остро отточенные клинки.

Сборище начало медленно расползаться по отрядам, в конце концов сформировалось семь больших групп по двести – триста человек. Во главе каждой встал командир из приближенных главаря. Над площадью пронеслись пронзительные боевые кличи, и семь бурлящих живых потоков растеклись в различных направлениях: пять самых многочисленных отрядов двинулось на юг, где находилось поселение гномов, а два на север. На вмиг опустевшей площади осталось не более пятидесяти человек, которые, чуть не падая от усталости, упорно продолжали бороться с огнем.