Джо Аберкромби - Герои

— На самом деле, я говорю о дочери лорда-маршала. Героини мне нравятся больше героев — красивее смотрятся на полотнах.

Горст помрачнел.

— Финри дан Крой? Мне казалось, она при отцовской ставке.

— Вы не слышали? — спросил Фельнигг, награждая его новой порцией зловонного дыханья. — Охренительнейшее событие! Она была с Мидом на постоялом дворе, когда северяне вырезали его вместе со всем штабом. Прямо там, в одной комнате! Её схватили в плен, но она сумела выговорить себе свободу и вдобавок выпустить шестьдесят раненых! Что вы на это ответите! Ещё вина?

Горст не знал, чем ему на это ответить, кроме жара и головокружения. Он пренебрёг предложенной бутылью и без единого слова повернулся и протолкнулся сквозь завесу палатки в холод ночного воздуха. Охранник, которого он отшвырнул, стоял снаружи, предпринимая тщетные усилия отряхнуться. Страж поднял осуждающий взгляд, и Горст виновато отвёл глаза, не в силах набраться смелости для извинений…

И там была она. Стояла у низкой каменной стены невдалеке от ставки маршала Кроя и хмуро рассматривала долину, плотно закутанная в военный плащ, бледной рукой придерживая его у горла.

Горст пошёл к ней. У него не было выбора. Его тянуло, как на верёвке. На верёвочке за мой член. Мои не по годам незрелые, саморазрушительные страсти влекут меня из одного отвратительного позорища в другое.

Она подняла голову, и вид её покрасневших глаз заморозил дыхание в его горле.

— Бремер дан Горст. — Голос был ровным. — Что привело вас сюда?

О, я пришёл убить начштаба твоего отца, но тот предложил выпить в мою честь, поэтому мы с ним опрокинули по бокалу за мой героизм. Где-то тут полагается смеяться…

Оказалось, он пялится на неё сбоку. Всё смотрит и смотрит. Фонарь обрисовал золотом её профиль, высветив пушистые волоски над верхней губой. Он ужаснулся — что если она бросит взгляд и застукает, как он глазеет на ей рот? Ведь не бывает же пристойных причин вот так вот таращиться на женский рот? Рот замужней женщины? Прекрасной, прекрасной замужней женщины? Ему хотелось, чтобы она повернула голову. Заметила, его взгляд. Но она, разумеется, этого не сделала. Какую причину должна найти женщина, чтобы посмотреть на меня? Я люблю тебя. Я тебя люблю так сильно, что мне больно. Больнее, чем ото всех полученных мною сегодня ударов. Даже больнее, чем от ударов мной нанесённых. Я так тебя люблю, что хочу срать. Скажи ей вслух. Ну, не ту часть, где срать. Другую. Чего тебе терять? Скажи, и будь оно всё проклято!

— Я слышал что… — он почти шептал.

— Да, — сказала она.

Неуютное молчание — в своём совершенстве.

— Вы…

— Да. Продолжайте, выскажите мне. Объясните, что прежде всего я не должна была туда идти. Давайте.

Снова молчание, ещё более неуютное. Для него это пропасть между ртом и разумом, и он не знал, как проложить через неё мост. Не отваживался проложить. Она же выговорилась так легко, что у него просто унесло дыхание.

— Вы привели людей, — сумел он промямлить под конец. — Вы спасли им жизни. Вами стоит гордиться…

— О, да, я истинная героиня. Все мной горды до невозможности. Вы знаете Элиз дан Бринт?

— Нет.

— Да и я, на самом-то деле. Если по-честному, считала её дурой. Она была со мной. Там, внизу. — Она мотнула головой в направлении тёмной долины. — Она до сих пор там, внизу. Что с ней сейчас, как вы думаете, пока мы тут просто стоим, разговариваем?

— Ничего хорошего, — ляпнул Горст, не успев подумать.

Она искоса взглянула на него.

— Что ж. По крайней мере, вы говорите то, что действительно думаете. — И она повернулась и двинулась вверх по склону в сторону отцовской ставки. Как всегда оставив его стоять, раскрыв рот со словами, которые он не смел произнести.

О, да, я всегда говорю то, что думаю. Как насчёт за это мне отсосать? Ну, пожалуйста? Или язык в рот? Хотя бы пообниматься. Она пропала в приземистой лачуге, и дверь затворилась, и погас свет. Подержаться за руки? Нет? Хоть что-нибудь?

Снова начался дождь.

Хоть что-нибудь?

Моя земля

Путь до огней за Клейловой стеной, шипящих и шкворчащих в мороси, занял у Кальдера изрядное время. Он долго пробыл в опасности, и никогда в более серьёзной, нежели теперь, но странное дело — с него никак не сползала мерзкая ухмылка.

Его отец умер. Умер и брат. Он даже умудрился обратить против себя старого друга Утробу. Его хитросплетения ни к чему не привели. Все его тщательно выхаживаемые посевы не принесли ни одной горькой ягодки. Нетерпение и лёгкий перебор отмелевской бурды сегодня помогли ему совершить большую, большую ошибку, и есть приличная вероятность, что она его и убьёт. Скоро. Страшно.

И он чувствовал себя сильным. Свободным. Он больше не младший сын, не младший брат. Больше не трус, не подлец, не обманщик. Его радовала даже пульсирующая боль в левой руке, в ободранных об кольчугу Стодорога костяшках. Впервые в жизни он чувствовал себя… храбрым.

— Что там стряслось, наверху? — Позади из тьмы прорезался голос Дна — безо всякого предупреждения, но Кальдер не удивился.

Он испустил вздох.

— Я совершил ошибку.

— Значит, чего б ты не сделал, не совершай новую, — запричитал с другой стороны Отмель.

Снова голос Дна.

— Ты же не думаешь о завтрашнем бое, верно?

— Вообще-то думаю.

Пара резких вдохов.

— О бое? — вымолвил Дно.

— Ты? — вымолвил Отмель.

— Давай погнали, мы умотаем за десять миль до того, как взойдёт солнце. Нет смысла…

— Нет, — сказал Кальдер. Тут не о чем думать. Он не способен на бегство. Кальдер десятилетней давности, тот кто, не раздумывая, приказал убить Форли Слабейшего, уже скакал бы во всю прыть на самом быстром жеребце, какого только сумел бы украсть. Но теперь у него была Сефф и нерождённое дитя. Если Кальдер останется расплачиваться за собственную глупость, Доу пожалуй ограничится распарыванием его на части перед гогочущей толпой, и пощадит Сефф, и Долгорукий окажется у него в долгу. Если Кальдер сбежит, Доу повесит её, а этого он допустить не мог. Он не такой.

— Не советовал бы, — сказал Дно. — Ох уж эти битвы. Дурная задумка.

Отмель прищёлкнул языком.

— Хочешь убить человека, клянусь мёртвыми, проверни дело, пока он смотрит в другую сторону.

— Искренне того же мнения, — сказал Дно. — Думал — и ты.

— И я так думал. — Кальдер пожал плечами. — Обстоятельства поменялись.

Кем бы он ни был помимо, он был сыном Бетода. Его отец был великим человеком, и под конец не праздновал труса, обращая в насмешку свою последнюю память. Скейл возможно и был болваном, но по крайней мере обрёл достоинство, погибнув в битве. Лучше последовать его примеру, чем загнанным в обездоленный уголок Севера умолять пощадить его бесполезную шкуру.