Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)

Я встрепенулся, сбрасывая остатки наваждения. И, подняв взгляд, увидел на протянутой мне узкой ладошке тускло сияющий камень: полупрозрачный, дымчато-белый — цвета парного молока.

Приглядевшись, я с улыбкой сказал:

— Спасибо, Камелия. Жаль, когда высохнет, он не будет и вполовину таким красивым.

Расстроенно поглядев на камушек, Камелия сжала пальцы и хотела было отнять руку, но я перехватил ее.

— Спасибо, — повторил я. — Он правда мне нравится. И правда очень красивый.

Поколебавшись, она все же решилась. Камушек скользнул в мою раскрывшуюся ладонь. Я сжал его, чувствуя, как он приятно холодит пальцы в обжигающе-жаркий полдень.

— Я… почти нигде никогда не было, — словно извиняясь, начала она. — То есть была, немного — в Лазурной Гавани. Но…

Она замолчала и как-то грустно, бессильно улыбнулась.

Была, но едва ли видела что-то кроме дворцовых стен и узкой, далекой, недосягаемой полоски моря — бирюзовой, переменчивой… Цвета робкой несбыточной мечты.

Мы оба — я и незаметно подошедший Нэльвё — поняли то, что она хотела, но не смогла сказать. Бессмертный тут же разбил сгустившийся воздух шуткой, и помрачневшее лицо Камелии вновь озарилось улыбкой, в глазах заплясали смешинки, и она упорхнула обратно к водопаду, выскользнув из рук попытавшегося перехватить ее Нэльвё. Отрекшийся, ухмыльнувшись, развернулся и медленно, неторопливо направился за ней.

А я смотрел им вслед, и в душе, прежде мятущейся, запутавшейся в недосказанности, во лжи и полуправде, крепла уверенность. Сомнения вдруг ушли, все разом, и путь, еще с утра бывший не моим, жавший ноги неудобными ботинками и цепляющий дорожный посох низким кустарником, вдруг расстелился передо мной, приглашая идти.

Идти по тому самому пути, о котором я, еще сам не зная и не понимая, говорил Корину. Тернистому, бегущему по холмам и вересковым пустошам, петляющему и уходящему в ясную синь.

По пути, способному вывести кого и к чему угодно; подарить чудо тому, кто осмелится на него встать — и, не отступившись, дойти до конца.

Откуда-то из бездны того, что зовется душой, чужим, не моим голосом шепнулось извечно-аэльвское, только теперь обретшее смысл:

«Делай, что должно, и будь, что будет…»

— Делай, что должно, и будь, что будет… — эхом повторил я уже вслух. И вдруг, повинуясь какому-то неясному, бессмысленному порыву, разжал пальцы.

Камешек, подаренный Камелией и не думал блекнуть красотой. Напротив: он будто светился изнутри — мягко, тепло, как солнце в утренней дымке. Я перевернул его, крутанул в зажатых пальцах — и замер, не веря своим глазам. Потому что из камня, самого настоящего камня, проклевывался маленький цветок, еще не разобрать, какой. Но я почему-то не сомневался, что он расцветет нежной камелией.

Есть ли вообще хоть что-то невозможное для тех, кто идет по своему пути, не отступаясь и не зная преград, веря — всегда и что бы ни случилось?

Нет. Не то, что должно.

— Больше, чем должно, — повторил я сам себе. Повторил, потому что эта мысль обязана быть облеченной в Слово.

Я сжал пальцы — осторожно, чтобы спрятать цветок, но ни в коем случае не повредить его трепетных лепестков — и убрал камешек в карман, к другому моему подарку-воспоминанию.

Я поднялся с колен, отряхнул штаны от травы и лесного сора. Присел не у полыхавшего, а у слабо горящего костра, запоздало вспомнив о томившейся на огне каше. По счастью, она только-только сварилась. Снимать котелок я не стал: просто задул костер — легко, почти не прикладывая усилия. Скорее волей-приказом, чем дыханием.

Путь, прежде незнакомый, непонятный, стал простым и ясным. Я знал, что нужно делать; не когда-то потом, уже сейчас.

Знал — и собирался претворить в жизнь.

Глава 7

— Погодите! Вот так!

Висения поправила его ворот рубашки. Смахнув незаметные глазу пылинки, откинулась на спинку сидения, критически оглядела результат — и кивнула:

— Все! Теперь можно идти.

Эрелайн терпеливо дождался, когда леди-распорядительница сочтет его облик соответствующим придворному этикету и, рассеянно кивнув на ее слова, открыл дверь кареты. Ослепительный полдень больно ударил по глазам своей белизной, заставив зажмуриться и вскинуть руку.

Залитый солнцем двор резиденции лорда-правителя пустовал: в нем едва ли можно было насчитать несколько экипажей. Гости только начинали прибывать.

Значит, не опоздали.

Не дожидаясь лакея, Эрелайн подал руку Висении, помогая ей выбраться из кареты. И, вздрогнув от звука шагов, которых не должно было быть здесь, резко развернулся.

— Я же просил, Лоир, — негромко, но напряженно начал Эрелайн, едва унимая дрожь в руках. Потому что едва не схватился за меч, готовый не отбивать удар — бить на опережение, — не подходить ко мне со спины.

— Извини, — смутился художник, только сейчас сообразив, что именно сделал. Впрочем, почти сразу он забыл о раскаянии и, дернув Эрелайна за локоть, спросил: — Ну что, есть какие-нибудь вести о…

— Тише!

Лоир спохватился и повторил, ужав вопрос до короткого:

— Узнал что-нибудь?

Эрелайн покачал головой. Тени, разбуженные им, не сказали ничего. Сам он не покидал Драконьи Когти, отстраненный прихотью леди-правительницы от командования внутренней стражей и скованный ноющей, незажившей раной, весь день посвятив расследованию. Результаты Эрелайну не нравились: сухие строки отчетов не складывались в четкую картину. Случившееся выглядело чередой не связанных друг с другом совпадений, и оснований считать иначе, кроме неясного беспокойства, не было. Эрелайн раз за разом перебирал в уме факты, играя с ними, рассматривая то с одной, то с другой стороны. Любое предположение требовало слишком большого количества допущений, и не имело права претендовать на достоверность.

Разговор с первым из его личных стражей ни к чему не привел. Адрин настаивал на том, что имел место заговор. Эрелайна такой ответ не устраивал: взять эту версию на рассмотрение означало встать на скользкий путь поиска предателя, которого вполне может не быть.

Под утро ему, вымотанному и неспособному забыться сном, даже подумалось: «Может, не стоит бороться с собой, и отдаться тьме, ни о чем не думая и не сожалея? Во всяком случае так у меня появится хоть какой-то шанс выспаться». Шутка заставила его улыбнуться, но не смогла разогнать тревожные тени, притаившиеся у изголовья: слишком много горечи крылось в этих скупых словах.

— Значит, по-прежнему неопределенность? — огорчился Лоир.

— Именно, — усмехнулся Эрелайн. — Идем. Иначе я рискую опоздать на собственную свадьбу.