Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)

Элер Алиса

В ПОГОНЕ ЗА СОЛНЦЕМ

В погоне за солнцем

«…Все бессмертные — авантюристы; кто-то больше, кто-то меньше. «Наша маленькая вечность» — в шутку зовем мы свою жизнь, и отчасти правы: то, сколько она длится, зависит только от нас.

Люди ограничены жесткими рамками, заданными природой. Их краткая жизнь — вспышка новорожденной звезды. Редкий человек без примеси крови aelvis проживет больше полувека, и виной тому не слабость тела и духа, а жесткая борьба, которая не затихает ни на мгновенье. Страстная, яркая, насыщенная, но жестокая, кровопролитная, беспощадная — вот она, человеческая жизнь.

Мы же редко болеем, почти не стареем. Размеренный ход долгой, бесконечно долгой жизни усыпляет, убаюкивает, и зимняя стужа поселяется в сердце, пустота — в усталых, слишком старых для юных лиц глазах. Скука становится извечным спутником, заклятым другом, идущим под руку и толкающим на безрассудство, погибель. Мы могли бы жить вечно: легенды гласят, что некоторым из aelvis — тех самых, n'orre Llinadi, «первопришедших» — было более тысячи лет.

Могли, если бы захотели.

Ныне редкий aelvis разменивает пятое столетие. Участившиеся войны, виной которым — человек, уносят наши не столь многочисленные жизни. Мы так же смертны, как бы не хотели доказать обратное; так же погибаем от яда и холодной стали. Мы все более, век за веком, очеловечиваемся. Песок времени утекает сквозь пальцы, унося с собой былое могущество, и на смену таинству волшебства приходит наука магии. Чудо сменяется феноменом и тщательно изучается, анализируется, препарируется. Абсурд, нелепица, бессмыслица: вольная птица сладкоголоса потому, что воспевает свободу. Весь мир принадлежит ей, и она — ему. Запри ее в клетке, спрячь за семью замками, заставь повторять заученные слова — и ее голос пропадет, лишится силы и красоты. Волшебством мы воздвигали горы, волновали моря, вздыбливали океаны, волшебством раскололи некогда единые земли на островки, острова, континенты… Волшебством изгнали за край севера драконов, проклятых порождений нижних Граней, чей пламень дыхания обращал мир в ничто, порядок — в хаос.

Но тысячи лет прошли, и волшебство исчезло. Осталась лишь магия — отголосок себя прежнего. И ветер, идущий с моря, шепчет на разные голоса: «Закат близится». Отпущенному времени выходит срок.

Сто, двести, триста лет — и мы уйдем вслед за ним, растаем в златоглавой заре нового дня, станем безымянными тенями прошлого. Последние крупицы волшебства развеются по ветру, погаснув, как искры, вырвавшиеся из костра — и вернутся драконы, сжигая в черном пламени горизонт».

Часть первая

Глава 1

Солнце ослепительной волной пробежало по утреннему городу, и черепичные крыши загорелись червонным и охряным, золоченые шпили окутались сияющей дымкой, а лужи, брызгами ртути разбежавшиеся по мостовым после недавнего дождя, вспыхнули серебром.

Я заслонил глаза, щурясь от света, и остановился, не решаясь идти дальше. Меня переполняли противоречивые чувства, и сердце жалобно замирало, ища и боясь найти в переплетении улиц, в грубой мозаике мостовых, в угловатых и нестройных фигурах домов отголоски воспоминаний. В гомоне бесконечно чужих голосов — голоса прежние, среди спин прохожих — вьющуюся по ветру ленту в золоте волос и черный край плаща; в этой весне — ту весну…

Боясь — и надеясь найти.

Город моих снов, город воспоминаний… я не был здесь столько лет и почти не помню его. Город-волнение, город-печаль… город прошлого. Моего прошлого. Я боюсь столкнуться с ним — и с прежним собой. И замираю, не решаясь сделать шаг.

Тогда, прощаясь, я обещал, что больше никогда не вернусь сюда. Не вернусь, пока у меня будет хоть какая-то возможность не-возвращения, хоть один шанс избежать встречи. И вот я здесь.

Здесь, чтобы поставить, наконец, последнюю точку. И избавиться от иллюзий… и кошмаров.

Меня бесцеремонно толкнули — кажется, уже не впервой, но обратил на это внимание я только сейчас. И, смутившись, посторонился, пропустив бойкую торговку с плетеной корзинкой. Я остановился прямо посреди дороги в нескольких шагах от городских ворот, изрядно затруднив движение. Стражники уже бросали на меня недобрые взгляды. Немного нервно улыбнувшись, я поспешил убраться, пока их слабый интерес не перерос в назойливое внимание.

Людской поток захлестнул меня, закружил и вынес на тротуар по левую сторону мощеной дороги. Здесь было еще теснее, но, во всяком случае, сбивать и затаптывать меня никто не собирался. Я завертел головой, пытаясь хоть немного сориентироваться в таком родном и таком чужом городе.

Война коснулась Торлисса сильнее, чем я думал. В ее огненном дыхании сгинули запутанные улочки окраин, серым пеплом развеялись по ветру библиотеки и школы, музыкальные классы и консерватории, маленькие, но с любовью вытканные, а не высеченные из гранита театры.

Сгинули, как и мои воспоминания. Сейчас, спустя столько лет, я мало что помню. Черты поблекли, утратили четкость и ясность, как чернильные строки под поцелуем воды. Остались лишь образы, смутные и противоречивые, где ложь и вымысел сплелись в одно.

Забавно, но единственное, что я помню об улочке Старых Монеток, которой ходил каждый день — запах корицы и свежей выпечки. В пекарню, притулившуюся на углу, я забегал пару раз на неделе за сладостями-извинениями: так уж вышло, что удавались мне они лучше обычных словесных. Пекарни, конечно же, уже не было, и запах, прежде щекочущий нос, давно не пробегал по улицам, а мое глупое сердце не могло поверить, что это город моей юности.

Я шел и гадал, в подвале какого дома в Тихом переулке расположился маленький трактирчик, где проходили наши совсем не тихие студенческие посиделки и пирушки. Обшарпанная дверь на входе, запах кислого, многажды пролитого вина, въевшегося в стены и рассохшиеся столы, ругань и смех, шумные споры и драки так и стояли перед глазами, но фасад дома я не вспомнил бы ни за что на свете.

А здесь, на Скрипичной — или Струнной? Память, память… — улице каждый день в три часа по полудню из-под тяжелой крышки фортепиано вырывались прозрачные и хрустальные мелодии. То робкие и нежные, то сильные и страстные, они одинаково волновали сердце. Порою в них вплетался серебряным перезвоном голос — высокий и тонкий, ясный и чистый. Мы не раз останавливались под окнами, увитыми дикой розой, чтобы его послушать.

Или не розой?

…Я не узнавал улиц, которыми шел, и если бы меня заставили сказать, как и куда идти, я бы непременно заплутал. Но, по счастью, ноги были гораздо умнее меня, и, не размениваясь на сомнения, направлялись к цели.