Сборник - Городская фэнтези – 2008

Служба закончилась, все по домам разъехались, и мы тоже. Отобедали — и старик с домочадцами вздремнуть прилегли, был у них такой обычай. Я в своей комнате сижу, чем заняться, не знаю.

Вдруг — в дверь кто‑то тихонечко поскребся. Словно ногтем царапнул.

Открываю, и — гроб моей мамочки! — Эммелина. Первый раз ко мне заглянула. До того все мои вздохи‑страдания она и не замечала вроде бы — и держалась со мной, прямо скажем, как с мальчишкой. Как с младшим братом примерно.

Я стою, язык проглотил, то в жар бросает, то в холод. Но — мыслишка где‑то шевелится — а ну как она навроде Молли пришла… Ну как днем в жару одна спать боится?

Эммелина вошла, и меня спрашивает: а как я, собственно, к ней отношусь? Вот так вопрос… Ну, я что‑то пробормотал‑выдавил: дескать, лучше всех к ней отношусь, ни к кому, мол, так не относился и относиться в жизни не буду… Глупо, наверное, всё звучало.

Тогда она ко мне шагнула и говорит, что забыла в церкви свой молитвенник, на скамье оставила. И не мог бы я за ним сходить и принести, да не рассказывать никому про это…

А я, честно говоря, стою такой ошалевший, что ее слова до меня с трудом доходят. Молчу — ни да, ни нет. Хотя по ее просьбе не то что милю до церкви — во Флориду и обратно готов был сбегать.

Она еще ближе ко мне придвинулась. Руку на плечо положила. И говорит спокойно так: хочешь, поцелую тебя за это?

Хочу ли, ха… Только вот сказала она это опять же как братишке младшему, — словно в лобик на ночь его поцеловать собралась.

Но я, спасибо сестричке Молли, уже не мальчик был. Притянул Эмми к себе, да и поцеловал в губы, — по‑настоящему, долго, пока дыхания хватило, да со всеми сестричкиными поцелуйными штучками…

И, странное дело, Сэмми, она вроде мне как и отвечает, но…

Показалось мне отчего‑то, что губы у нее холодные, неживые какие‑то — словно я сдуру статую в полковничьей гостиной поцеловать решил. Причем именно показалось — так‑то чувствую, что нормальные губы, теплые…

Всё это я потом понял — когда вспоминал тот момент раз этак, наверное, с тысячу. А тогда все внутри играло и пело — ну как же, сбылись мечты! И — снова Молли спасибо — вся робость делась куда‑то, и я в ход уже не только губы, но и руки пустил…

Однако — сломалось между нами что‑то. Она мне и не мешает вроде, но опять же — кажется, что взялся за мраморные сиськи у статуи. Хотя вроде грудь нормальная, упругая… Я попробовал еще немного ее хоть как‑то расшевелить — ни в какую. Руки у меня и опустились… Стою дурак дураком.

А она говорит тихонько: не надо. Сейчас — не надо. Выполни просьбу мою — и, если захочешь, приду к тебе завтра, отец на два дня по делам уезжает…

Ух, я обрадовался. Значит, не безразличен ей все‑таки. Значит, лишь отца опасается — и за меня, небось, опасается; прихватит полковник за таким делом с дочкой — мало не покажется…

В церковь пулей домчался. Гляжу — есть молитвенник, лежит на скамейке. Подхватил, обратно тороплюсь — и тут какой‑то листок из книги выпадает, к полу кружится. И что‑то на нем написано. Поднял, а прочесть не могу, — только печатным буквам научился…

Вернулся, и к ней в комнату сразу — впервые за все время, кстати. Она у дверей встречает, сразу молитвенник берет и на листок тот смотрит. Я возьми да спроси: что за бумажка, мол, а то чуть не выпала, не затерялась… Просто закладка, отвечает Эмми, да псалмы на ней кое‑какие отмечены, чтобы не искать долго.

Отложила и книгу, и листок, снова меня поцеловала — и к двери легонько толкает, шепчет: завтра.

Я по лестнице спускаюсь, сам от счастья не свой. А навстречу — Мамочка. Вперила буркалы свои в меня, говорит: пойдем, молодой масса, погадаю тебе.

С чего бы? Никогда ни с чем ко мне не обращалась. Может, засекла нас с Эммелиной сегодня? Ну, пошел с ней.

Завела в каморку свою — жила Мамочка тоже в доме. На стенах какие‑то растения сухие развешаны, на полках бутылки с чем‑то мутным. На столике штучки разные — деревяшки странного вида, два барабанчика маленьких, погремушки из тыкв высушенных… А еще — череп. Не человечий, здоровенный такой, вытянутый — вроде как конский, а пригляделся — и не конский вовсе.

Стала гадать мне Мамочка. Странно гадать — без карт, без бобов, без шара волосяного. Подожгла от свечи две палочки — не горят, но дымят, тлеют. На меня уставилась — глаза в глаза. И молчит. Я тоже молчу, только слышно, как палочки дымящие потрескивают.

А потом что‑то непонятное получилось. Что‑то со стенами ее каморки твориться начало — то надвинутся они на меня, то обратно разъедутся. Я это только краем глаза видел — от Мамочки взгляд не оторвать было. Глазищи у нее огромные стали — словно плошки с дегтем.

Потом заговорила — странным голосом, чуть не басом. Суждено тебе, говорит, быть богатым и счастливым, ни в чем себе не отказывать, прожить до глубокой старости, детей иметь и внуков, и умереть в почете и уважении. Но для этого придется тебе любимую убить и друга предать, иначе не сбудется ничего. А теперь, говорит, уходи.

И — отпустило меня. Стены нормальные стоят, глаза у Мамочки тоже обычные стали. Хотел что‑то я спросить у нее, да она как рявкнет: УХОДИ!!! Аж пучки травяные со стен посыпались.

Меня из каморки будто ветром выдуло, чуть в штаны не напустил.

Пошел к себе, стал думать: что же мне старая ведьма напророчила? Гадания‑то разные бывают. Одни тютелька в тютельку сбудутся, а другие цента ломаного не стоят — плюнуть да растереть.

Понял: все наврала Мамочка. Потому как я уже богатый — вексель полковника никуда не делся, в комнате у меня припрятан, и — братец Джоб мне объяснил — бессрочная бумажка эта, хоть сейчас пользуйся, хоть через пять лет. И счастлив я уже — а завтра еще счастливее стану. Если, конечно, полковник поездку не отменит. Так что все сбылось — и не надо мне Монтгомери (а какие у меня еще друзья тут?) предавать, и Эмми убивать не надо. Даже Молли — незачем.

Светло на душе стало, радостно. До завтрашнего дня часы считаю — и кажется мне, что ждать целую вечность. Подумал — может, сестричке сказать, чтоб не приходила? Усну — глядишь, и ночь пролетит незаметно. Но не сказал, запамятовал.

А тем вечером и тайна запертой комнаты раскрылась. Я тогда подумал — раскрылась. Только совершенно тому не обрадовался — голова другим занята была.

Дело в том, что к полковнику опять работорговец приехал, уже затемно. Негров пригнал, десятка полтора — за его фургоном топали, цепями звенели. Ну, их принимают, расковывают, суета на заднем дворе, факелы горят… Я как раз по улице бродил после ужина — совсем не сиделось на месте что‑то, сам не свой стал. Вижу: от фургона торговца, на отшибе стоящего, две фигуры в темноте к дому идут. И — с черного хода внутрь. Скрытно прошли, незаметно. Мамочку я сразу узнал — эту глыбу ни с кем не спутаешь. А рядом вроде как другая женщина, в покрывало закутана… Не Эмми, и не из сестричек — те вальяжно выступают, по‑хозяйски, а эта робко семенит, неуверенно… Любопытно мне стало. Вошел тихонько следом — дверью не хлопнул, ступенькой не скрипнул. В доме темно, но я слышу — ключи в замках громыхают. Как раз там, у потайной комнаты.