Далия Трускиновская - Окаянная сила

— Скорее, скорее! — Алексаша был уж на баркасе, стоял в рост на скамье и протягивал государю руку. — Ничего, пробьемся! Лед-то — он лишь у берега! На стрежне — чистейшая вода!

Врал, конечно, однако, учитывая всю правду, ночью на баркасах сквозь льдины не ломятся.

Кто-то, сняв с плеча дорожный сундучок, закинул его на борт. Волонтеры помогали друг дружке взобраться. Карлу втащили едва ль не за шиворот.

— Проклятое место! — воскликнул, вскарабкавшись, Петр Алексеич. — Ну, ужо вернемся — камня на камне не оставлю!

— А я тебе о чем толковал? Не миновать возвращаться-то! Ульян! Петя! Ермолай! Все тут?

— Ну, молись богу, православные!

Баркас, развернутый льдинами носом к устью, отделился от берега. Алена следила, как поднялись и нестройно опустились три пары весел — которое по воде, которое по льду.

— Всё к чертям свинячьим! — услышала она голос Рейнгольда. — Разбегаемся! Сейчас пожалует городская стража!

На Алену накатило — она не только что удирать не стала, но и совсем близко к воде подошла.

Баркас шел медленно, течение само вытаскивало его на стрежень. Он выбирался из широкой полосы крупно ломанного прибрежного льда. И тут с борта соскочил человек.

Алена ахнула — она его узнала.

Федька, прыгая по льдинам, отважно возвращался к берегу. Еще немного — и вскочит он на полупритопленное звено Ризингова моста! Коли не поскользнется — считай, выбрался!

Знакомая жаркая ярость растущим комочком зашевелилась в груди у Алены, комом поперек горла встала! Проклятый Федька! Он же, тут оставшись, ее погубит! Он же первым делом — к Лефорту!..

Нельзя Федьку на берег выпускать, нельзя, нельзя!..

Руки в меховой кудрявой муфточке задрожали от возмущения — но сила уже овладела Аленой, и сила же подсказала, как от ненужного свидетеля избавиться.

— Пропади ты пропадом! — крикнула Алена, размахнулась — и швырнула рябое каменное яйцо.

Не целилась, нет, по-бабьи бестолково метнула, но оно угодило Федьке под ноги, вошло во льдину, как раскаленное, мгновенно дало черную, шириной в ладонь, трещину, и куски льдины разлетелись в стороны, и встали дыбом, и загромоздился возле них лед!

Федька провалился в черную воду, но ухватился за край, приподнялся, крикнул. Алена увидела голову, и не лицо было перед ней — а разинутый рот, из которого шел предсмертный крик.

— Пропади ты пропадом! — отвечала она. — Бей его, Дунюшка, бей!

Впритирку прошли края двух длинных льдин, как огромные серые ножницы, и угодила в те ножницы Федькина рука, и закрутило его, и потащило в самую глубь, и исчезла мокрая голова, как если бы вовсе ее тут не было, а были только тени вздыбленного льда.

Затерло Федьку льдинами и поволокло низом к устью, в залив, в Алатырское море, в вечную его безымянную могилу, крестом не увенчанную…

Алена стояла на краю плота — и била ее дрожь. Что-то похожее ощутила она, когда не удалось снять проклятье. Сила, лишь краешком высунувшись да лишь малое дельце свершив, бунтовала, рвалась. Но тогда Алена послала порчу на ветер — и вроде бы угомонилась. Теперь было иное. Предсмертный Федькин вопль породил в ней неугасимый огонь, и искал этот огонь — на что бы пролиться, что бы испепелить… Всё тело дрожало и горело.

Вдруг до Алены дошло, что означает это возбуждение. Она пробежала по плоту, соскочила и берегом понеслась к предместью.

Скверно было то, что она затеяла, но ничто иное на ум не пришло. Как если бы руки в грязи измарала — и беззаботно вытерла их первой же попавшейся ветошкой… На то она и ветошка, чтобы грязь вытирать, сказала себе Алена, и, в конце концов, разве не обрадуется приходу человек, который весь истосковался?

Даниэль Ребус не спал. Во втором жилье светилось окошко.

— Вот и ладно… — прошептала Алена.

Нашла островок снега почище, нажала ком, бросила в оконный переплет. Появилась за легкой занавеской тень.

— Это я! — негромко крикнула Алена. — Впустите меня!..

Тень исчезла. Алена поспешила к двери.

Приоткрылась дверь ровно настолько, чтобы впустить ее, и сразу же попала она в жаркую тьму. Оказалось, что там, над рекой, она всё же замерзла, и не руки Даниэля были огненными, а ее щеки — ледяными. Ребус распахнул полы тяжелого, мехом подбитого халата и принял ее в это тепло, и обнял, согревая и ни о чем не спрашивая.

И так всё было ясно.

Потерявший соображение Даниэль прижал всем телом Алену к стене, так что она уперлась ладонями ему в грудь. Да и дыхания едва не лишилась — личиком-то ему, огромному, и до плеча не доставала.

— Скорее, скорее… — прошептала Алена.

Ей и неприятна была эта жаркая, влажная, податливая под рукой тяжесть, и хотелось испытать ее не руками — грудью, животом, бедрами, всем тем, что дрожало и гудело сейчас в ней…

Даниэль подхватил ее на руки и, сопя, взнес по витой лестнице. Опустил на постель…

— Ну же!.. — прошептала Алена.

Он оставил ее всего-то на несколько мгновений, необходимые, чтобы скинуть халат и пантуфли, чтобы распустить пояс штанов. Но ей показалось, что за эти мгновения может иссякнуть не то что охвативший ее жар — может иссякнуть в ней сама жизнь, и она безумно перепугалась. Умереть, не узнав, во что должно вылиться это пламя, она не могла!

Ей казалось, что это должно произойти, как только они соединятся.

Если и был у Алены девичий стыд, то в эту ночь его не стало вовсе. И свеча, горевшая с бесстыжей яркостью, не стала для нее помехой.

Даниэль, должно быть, тоже давно не знал близости. Он путался в Алениной шнуровке, в пятислойных юбках, не зная, как высвободить маленькое, с ледяной кожей, но готовое вспыхнуть тело, он едва не сорвал пряжек с ее башмаков — и раздались два стука, когда башмачки полетели на пол, и вспомнилась некстати та девка, Анна Монсова, что с такой же поспешностью отдалась давнему своему избраннику, а для души, пожалуй, и единственному, Францу Лефорту.

Даниэль, сорвавший с себя всё лишнее, был огромен, его широкая мощная грудь, нависшая над Аленой, весь мир загородила. И шелковист оказался покрывающий ее золотистый пушок…

— А вот же тебе!.. — прошептала Алена вслед исчезнувшей между льдин Федькиной голове. Ей вдруг захотелось, чтобы Федька возник в темном углу — ее первый, ее муж невенчанный, отец мертвого дитятка, — и был бы там прикован, и видел, как она любит, милует, тешит другого, самой себе и всему свету назло, и как другой, исполненный мужской силы, берет ее всю, да и себя отдает без остаточка…

И впрямь — шелохнулась тень в углу. Но Федьку ли Алена ведовской своей властью с того света призвала, или сквозняком потянуло, поскольку печь еще топилась, сказать было затруднительно.