Людмила Астахова - Дары ненависти

– Удэйн эрн-Кармел, наш Священный Князь, ведущий ролфи к победе и славе – о-о! —Ну хоть что-то в этой повозке было не сломанным! Грэйн залезла под кибитку – или фургон? Впрочем, какая разница! Главное, не телега, ибо есть над нею хоть рваный, но все же тент! – и проверила состояние осей и колес. Вот уж что в походных условиях она точно не сможет починить. И тогда пришлось бы превращать упряжного мула во вьючно-верхового, что создало бы множество дополнительных сложностей. – Он не мог терпеть унижения детей Морайг, он смел шуриа со своего пути – о-о!

А дальше песня становилась слишком грустной, ибо повествовала уже о Кинэйде Злосчастном, приходе диллайн, проигранных битвах и веках поражения. Но Грэйн честно спела и эту часть. Шуриа же все равно не понимала ни полслова!

Закапывать труп женщины-бродяги было некогда, да и нечем. Поэтому эрна Кэдвен попросту оттащила раздетое тело подальше в кусты, а потом туда же отволокла гнилые тряпки и прочий мусор, найти применение которому не смогла бы даже ролфийская походная изобретательность. Из оставшихся у костровища срезанных ветвей Грэйн соорудила веник-«голяк» и тщательно вымела стоянку. Оставшиеся от бродяг… иные ароматные следы, наложенные чуть ли не в костер, ролфи закапывала погнутой оловянной миской, отмывать которую у нее не было ни времени, ни желания. Унылое и грязное это занятие эрна Кэдвен разбавила кое-чем повеселее, чем плач по великим эрнам. История влюбившегося в шуриа и заживо сгоревшего безумного древнего эрна некогда вдохновила множество ролфийских сочинителей на самые разнообразные по форме и манере исполнения произведения, от горестных до развеселых и местами непристойных. Грэйн, хоть и сама немало озадаченная этим фактом, всем героическим сагам предпочитала залихватскую, с посвистом, откровенно казарменную песенку «Про безумного Эйккена», хоть и заменяла в ней совсем уж неприличные слова близкими по смыслу.

– Жил да был отважный эрн, звался он Эйккеном, – распевала эрна Кэдвен уже на синтафском диалекте, подметая вокруг костра. – На безумье обречен, шурии поверив!

Получалось не всегда складно, зато точно и верно по смыслу. Грэйн поглядывала через плечо на пленницу со значением, дескать, не жди, что я повторю ошибку древнего воителя. Не дождешься, спиной я к тебе больше не повернусь.

Если бы Джона могла, она бы сама подпела ролфийке. Хотя бы для того, чтобы немного позлить окончательно распоясавшегося пращура.

«О! Да про тебя, паленая шкура, тоже песню сложили!»

По лицу призрака было видно, что тот, конечно, польщен вниманием потомков к своей жизни, но с большим желанием послушал бы про себя эпическую сагу, вроде предыдущей про Удэйна-Завоевателя. Ан нет! Такой глупости, как любовь к шуриа, доблестному эрну прощать не собирались.

– Вот что значит ночью спать с прóклятою рядом! – на этом месте Грэйн даже хихикнула, настолько строка подходила ситуации. Хотя на самом-то деле спать рядом с прóклятою вполне можно, если ее, прóклятую эту, предварительно обезвредить. Но, видно, Безумному Эйккену такие предосторожности казались излишними. За что он, собственно, и поплатился.

– …дом спалили, скот угнали, двадцать семь коней свели, а еще – овечек стадо, сорок пять голов свиней... – Память народная бережно и тщательно сохранила полный перечень убытков, понесенных эрном Эйккеном от проклятых шуриа – и в этом прапорщик эрн-Кэдвен была с народом полностью согласна. Двадцать семь коней – это да, за такое надо мстить, а уж про остальную живность и говорить нечего. – Два десятка кур, и даже из пруда всех карасей…

На такое только шуриа способны. Владетельный эрн наверняка этих карасей холил и лелеял почище собственной родни.

Мысленно Джона хохотала во все свое немое горло.

«Ай да ролфи! Все подсчитали – и коней, и свиней, и карасей! Эйккен, много там карасей-то было?»

«Да уж… ничего не упустили… дармоеды».

Когда песня дошла до строчки: «Шурианская змеюка дом его спалила и в канаве, как котят, деток утопила», дед окончательно расстроился.

«Дураки набитые! – проворчал он. – Что они понимают? Надо было языки повырывать, чтобы не трепались без толку. Джоэйн только одного сыночка мне и родила за все годы. Эх-хе-хех…»

Дух горестно вздохнул и мрачно поглядел на шуриа.

Грэйн внезапно взгрустнулось. Вспомнился Кэдвен: серый камень стен, черепичная крыша, запотевшие окна, три старые яблони с аккуратно выбеленными стволами… А что сталось с веселым щенком «зимней» овчарки, любимцем капитанских дочек? Новый владетель, эрн Конри, запросто мог и пристрелить пустобреха, чтоб ничто не напоминало о прежних хозяевах поместья… Хотя нет, нет. Конечно же, не мог. Да и глупо бы было спрашивать у лорда-секретаря про какого-то щенка в тот единственный раз, когда девушка с ним общалась… А что бы сделала Грэйн, разори кто-нибудь ее дом?

Ролфи снова посмотрела на пленницу. Шуриа по-прежнему моргала, но мычать больше не пыталась. Привыкла, должно быть. Грэйн встряхнулась и отправилась к ручью – отмыть руки и снова ополоснуться, а заодно и воды набрать. Уж за полдень перевалило, а у них всего и пищи было – три сухаря на двоих! До воды было спускаться шагов двадцать, не больше, так что шуриа наверняка могла слышать, чем закончилась история безумного эрна:

– Ролфи, в женах не нужна нам змея такая!

«Это уж точно, – думала эрна Кэдвен, оттирая руки песочком. Было неприятно, но терпимо. – Не представляю себе, кто рискнет взять в жены шуриа!»

– Помни, ролфи, о судьбе Безумного Эйккена! Змеям прóклятым не верь и дави, где встретишь! О!

Это Грэйн заметила, как в ручье кто-то плеснул хвостом. Рыба! Еда!!! И, сорвав рубашку, эрна Кэдвен вломилась в холодную воду.

Видимо, давным-давно съеденные подлыми шуриа караси сподвигли эрну на рыбную ловлю, потому что вернулась она к костру с большой форелью в руках. Ловко запекла добычу на углях и под позорные, непроизвольные вопли желудка пленницы скормила ей половину по кусочку. Девушка старалась, выбирала косточки и сама не приступила к трапезе до тех пор, пока не насытила Джону.

«Как это благородно и по-ролфийски с ее стороны», – важно заметил Эйккен.

«Абсолютно согласна, доблестный эрн, чисто ролфийское благородство – избить, притопить, помучать, а потом накормить и полюбить всем сердцем».

Если бы на сарказм можно было бы ловить карасей… то есть форель, у Джоны сегодня оказался бы самый большой улов – это точно.